молоньей очистил ее под хлебушко.. В иных местах, подальше на север, так и Ильина дня не дожидаются, а норовят под Илью обсеяться, чтобы «Ильина милость» застала зерно уже в земле, да его бы повытянула. О! да и трудно же запахивать негожую землицу Олонецкую. Иной день и 25 ф. ржи не запашешь — очень уж камень доедает. И не один мужик работает до упаду на повенецких пожнях; дама его разделяет с ним все труды его, а в Заонежье так и все почти за мужика делает. Хоть и много железа под рукой у олончанина, но или ему невдомек, или не осилит он купить себе борону железную, цепную, а боронит себе пожню тою бороною, что перешла к нему от дедов и что придумана чуть ли не праотцом Ноем. Олонецкая борона поделана из довольно толстых «ветвяков», у которых оставлены с одной стороны сучья, что покрепче; сучья эти называются «боронницами»; а для того, чтобы связать ветвяки вместе, употребляются «вицы», где веревочные, а где, по убожеству, и берестовые. Посев яри куда ранний! «овес сей в грязь — будешь князь», толкует олончанин, да зачастую и платится за слепую веру свою в высокую непогрешимость пословиц; ляжет в грязь овсяное зерно, а тут подвернется морозик, да и загнетет жидкую грязь-то — зерну из земли долго не вылезть, так и заглохнет оно под корою обледеневшей земли. Опять тоже поздно посеять скверно — не успеет овес вызреть, как хлопнет его августовский утренничек и придется олончанину так, что хоть волком вой. Навоз вывозить самое время в конце июня — блаже будет, не успеет обветриться, весь сок соблюдет и хлеб сильнее поднимать станет. Редко, редко увидишь в здешних местах, чтобы крестьянин сеял старью, — всю поест ее и богатый даже, ведь и народится её в добрый час не Бог весть сколько, разве до зимы только дотянешь со своею мукою, а там и богатый и бедный покупай муку привозную, низовую. Числа 25 июля, а то и попозже, начинается жатва; хлеба не косит никто из боязни, что от ударов косы зерно осыплется, а его и так мало; жнут серпами, а иногда и «горбушею», т. е. серпом с длинною ручкою, приделанною к серпу наклонно, под углом в 45°; чаще всего однако горбуша употребляется для косьбы сена, так как по обилию каменья, кочек и кореньев здесь с косой и не суйся; всю обломаешь без толку, и сена не накосишь. Вяжут хлеб в снопы или сенными, или берестяными свяслами, так как на эту потребу хлебных стеблей жалеют — на что им пропадать-то? 8 снопов уставят вокруг одного, да еще одним прикроют — вот и «бабка», приблизительно (по количеству даваемого зерна) 1/5 часть нашей южнорусской копны; бабка яровая еще меньше — на нее идет всего 5 снопов. Наконец жатва покончена; начинают крестьянские желудки облизываться по части новины; снопы подвозят к «зародам», которые состоят из двух столбов с частыми перекладинами, вешают их на перекладины, сушат, мелят на ручных жерновах, и наступает счастливая пора для олончанина, когда он ест не низовую прель, а «свой» свежий хлеб.
XXXIX
Кончилось наконец назойливое преследование комаров, оводов, мошкары и барм; всею гурьбою отцепились они от лошадей и нас седоков и полетели куда-то искать новых легкомысленных бескукельников; вдали завиднелась какая-то плохенькая церквенка, покачнувшаяся сильно набок и ровесница по виду, по крайней мере, если не Мафусаилу, то наверное Зосиме и Савватию; вокруг церквенки лепятся несколько домиков, а Онего, красивое, огромное, словно нарочно подкатывает волны свои к этому поселению человеческому, словно для того, чтобы подтрунить над русским человеком: вот, дескать, какое я обширное, и давно уже поселился ты тут, и мог бы пользоваться мною, кабы хватило у тебя на столько переднего ума, но ты слаб им, а крепок лишь умом задним, про который добрые люди не знают даже, где он обретается, и вот живешь ты тут не у дела, избенки твои все поразвалились и долго еще будешь ты сидеть здесь и ждать пока соблаговолят научить тебя уму разуму, пока не разбудят тебя от твоего вовсе не богатырского, а, скорее, идиотски-пришибленного сна и направят силы твои на истинное дело. Вон в стороне у дороги ямины какие-то понаделаны; какой-то оборванец копошится подле ямин; это — отрасль местной промышленности, которая значится в официальных отчетах под громким названием «завод кирпичеделательный». Везде кругом пусто; вдали на озере виднеется одно несчастное суденышко, стремящееся на всех парусах к поселению за досками, которые должны обогатить местного заводчика, но отнюдь не обработчика крестьянина; ни души не видать вокруг — словно вымерли здесь люди. Что это за деревнюга несчастная? Но вот налево, завиднелся домик, да и преизрядный, оштукатуренный, и привычный к центральным и южным губерниям глаз решает, что это должны быть по всем вероятиям или вечно пустые «гамазеи», или становая квартира... На красивом домике значится между прочим, что это «склад разного рода водок, спирта, наливок» и т. п. прелестей. Видно и впрямь, что деревня — топоров! «Вот тебе и в Повенец приехали!» решает наконец наши сомнения ямщик своим певучим олонецким говором.
XL
«Повенец — и миру конец!» вспоминается нам ходячая на севере пословица, в которой действительно смысла много, и познаешь смысл этот, когда придется забраться за этот конец Божьего мира. Город расположен при впадении речек Габрика и Повенчанки в Повенецкую губу Онежского озера и состоит из так называемой набережной, на которой живут все власти, сильные мира сего, как по капиталу, так и по ступеньке, занимаемой ими на административной лестнице; тут же стоит новый собор — ветхая, убогонькая церковь во имя апостолов Петра и Павла, построенная еще Петром Великим; выглядывает из за куч навоза, опилок и кирпичей деревянная длинная пароходная пристань — главное и любимейшее место прогулки для некоторой части повенецкой публики (остальные довольствуются заседанием в трактире с вечно выбитыми стеклами, носящем название «Трех купающихся лебедей»). Перед городом, саженях во ста, виднеется плоский островок Воротный, который занят теперь лесною биржей и славится тем, что от него должен был повернуть обратно Петр, когда хотел, несмотря на бурю, пуститься по озеру. Дело в том, что едва только вы явитесь в Повенец, как вам не преминут рассказать, что Петр хотел оставить Повенец как раз в день памяти апостолов Петра и Павла, 29 июня; все было готово к путешествию, как вдруг поднялась буря
