Фрося презрительно хрюкнула, сморщив мясистый нос.
- Видала я ваши чехольчики. Лёнька хвастал. Коли бабу свою хочешь сберечь, так и смотреть на нее в Седмицу не смей!
- Что же с ней?!
- Вот и поглядим. Никогда у нас такого не было.
- Откуда же вы знаете, что нельзя, если не было?! – в отчаянье воскликнул Макс и заходил по горнице.
- Животные друг от друга шарахаются. Вот и смотрим, мотаем на ус…
- Но я же не знал! Старики тогда про это ничего не сказали…, - простонал он, схватившись за голову, и беспомощно умолк.
Как можно разговаривать с этими людьми? У них каждый год появляется такой бесценный кладезь информации, но они, вместо того, чтобы спросить жизненно важное, черпают из него несущественные глупости!
Фрося с легким удивлением наблюдала за мечущимся по комнате мужчиной. Видно было, что ей в новинку видеть такие бурные чувства. Что-то забрезжило на ее лице – похожее на сочувствие.
- Может, у Батюшки что-то есть… на этих, как его…, - женщина нахмурила лоб, от чего на нем образовалась толстая складка, - скри-жа-лях.
…
У Батюшки тогда он провел весь остаток дня. Лысик, подобно средневековому ведьмаку, расположился на крошечном, вытоптанном пятаке возле своей избушки, и колдовал над чугунным котлом. От котла несло вареной кухонной тряпкой, и Макс даже не решился в него заглянуть. Чуть поодаль батюшкины телохранители, поправляя изгородь, кидали на Макса подозрительные взгляды.
- Евдокия скоро сподобится, - задыхаясь в плывущих над чаном парах, пояснил Батюшка, - От, готовлю ей смёртное, хоть и не уверен… Не протянет она до Седмицы, хоть целиком ее в маринад погрузи. Там и плоти почти не осталось…
Он глянул на прикрывшего нос Макса и словоохотливо продолжил:
- Здесь нет нужных мне ингредиентов, но я нашел им замену. Действие слабее, но… если бы старуха только продержалась до весны… Или хотя бы в морозы кончилась, тогда… Но я все равно постараюсь. Для этого я здесь…
- Вы хоть знаете… что это за «здесь»? - спросил Макс, разглядывая его. Трудно было сказать, сколько Батюшке лет. Крепкий, с лоснящейся лысиной, с черными, без единого седого волоса, кустистыми бровями. Полнокровный и здоровый. Вычисления подсказывали, что явно больше шестидесяти, но сколько на самом деле – семьдесят? Восемьдесят?
- Что? – весело отозвался Батюшка, отстраняясь от вонючих паров, - Здесь – это здесь. Я называю это место Христовой Пазухой.
Он различил на лице юноши недоумение и пояснил:
- Ну… как у Христа за пазухой. Слыхал выражение? Вот! И я тоже слышал, но никогда не думал, что окажусь за ней. Ты ведь, кажется, тоже приливный?
Макс кивнул.
- Вот и я. Знаешь, как попал сюда? О-о-о! Я долго бродил по степям и лесам, скрывался от этих чертей! А все почему? Потому что дщерь свою захотел сохранить, как этот… как его… Сала́фия. Его почему-то не гоняли, как бешеного пса, по дубравам и не собирались запихнуть в дурдом! Впрочем, как и отца той самой девчурки. А меня…!
От возмущения он прекратил размахивать руками, случайно хапнул испарений и, согнувшись пополам, зашелся долгим, надрывным кашлем.
Макс прекрасно понимал, о чем тот говорит. Они с Анкой были в Палермо и видели легендарную мумию маленькой Розалии Ломбардо. Даже подумывали отснять материал про катакомбы Капуцинов, но быстро отказались от этой мысли. Не их это был формат – слишком все чинно-благородно, сухо и пользоваться спросом среди их аудитории, падкой на чернушные подробности, не будет.
. – Сочувствую вашей утрате, - машинально пробормотал Макс.
- Какой еще утрате? – хрипло выдавил батюшка, не прекращая кашлять.
- Вы сказали…
Кашель перешел в хриплый смех.
- Да не, жива она! Ее дура-мать вмешалась не вовремя. Жива-а! Ножонку только одну и не смогли спасти, нехристи. Сейчас поди уже пятый десяток разменяла, - в ответ на Максово ошарашенное изумление он продолжил с внезапной слезой в голосе, - Она у меня такая миленькая была, маленькая. Эти кудряшки… Не мог я допустить, чтобы она выросла и превратилась в такую же толстую суку, как ее мамаша… Тьфу на тебя!
Внезапно он засуетился, подхватил с боков чан и, обжигаясь и шипя, снял его с огня.
- Чуть из-за тебя все не испортил!.. Чего припёрся-то?
Макс поколебался, не уверенный, что хочет продолжать разговор. Батюшка наводил на него ужас.
- Мне сказали, что у вас есть некие скрижали… Хотел бы взглянуть.
- А-а-а… ковчегом моим заинтересовался! Читать что ли умеешь?
- Немного…
- Ну, пойдем тогда, а то, что без толку на них пялиться?
Он завел Максима в пристроенную к «Сельсовету» избушку, служившую ему домом, и, строго указав пальцем в угол, тут же вышел.
Комнатушка, как и все остальное в этой сатанинской деревне, была исключительно убогой, грязной и холодной. Топчан, русская печь с наваленными сверху драными, затхлыми одеялами, кособокий стол и неподъемный, обитый железом, сундук в углу. Старая – скорее всего дореволюционная – работа. Ковчег.
Макс сдавленно хмыкнул, хотя нутро обдало холодом. Неужели он действительно рассчитывает найти здесь ответы на свои вопросы? В сундуке, который приспособил в хозяйстве старый, безумный уголовник, возомнивший себя божьим избранником? Нет там ничего стоящего.
Макс выдвинул в стороны маленькие железные засовчики и откинул крышку. На удивление, в сундуке действительно лежали скрижали. Правда, не каменные, а деревянные. Штабель небрежно обработанных, прямоугольных досок венчала грифельная ученическая доска – та самая… Он развернул ее к тусклому свету, сочащемуся в окошко, и прочел слабое, смазанное: «Смилуйтесь» и рядышком «Больно».
Вспомнились первая из мертвых женщин – Анисья - и то, что он сперва принял за дешевый трюк. Она действительно писала, но писала отнюдь не про майскую посевную...
Он отложил доску и взял первую из деревянных. Она, как и все последующие, имела дату и имя, аккуратно вырезанные по верхнему краю. «Маруся. 1998». Ниже шли едва различимые и беспорядочно пляшущие из-за слабого нажима каракули. Максим с трудом разобрал «Береги дитя», а ниже «С первым снегом уйдет», «немедленно избавьтесь», «болит», а по краю лаконичное «Нет».
«Тимофей. Сын. 1997»
И по такому же принципу словно бы случайный набор фраз и слов «можно», «у нижнего плетня»,«Пустая» и тут
