голуби — и нет иного неба над ними.
1
Они выходят из метро — усталые, с серыми, затёртыми за день лицами. Прикрывая зажигалку ладошкой от сырого ветра, закуривают и неторопливо бредут домой. Он выбирает миловидную брюнетку лет тридцати в длинном бесформенном дутом пальто и джинсах, заправленных в короткие чёрные полусапожки, пристраивается сзади шагах в десяти и идёт с той же скоростью — не обгоняя, но и стараясь, чтобы между ними никого не было. До него доносит дым её сигареты — он морщится и затаивает дыхание, но продолжает, держа дистанцию, идти следом. Он и сам курильщик, и заядлый, но на улице, когда выходит проветриться вечером после целого дня, проведённого с сигаретой у компьютера, дым раздражает. Обычно, курящих путников он или обходит, или просто сворачивает в другую сторону — ему же всё равно куда идти — он просто гуляет. Но сейчас он терпит — ему нужны именно они, курящие на ходу.
Что? Не было возможности покурить днём? Вряд ли. Она похожа на офисного работника — не секретарша, нет — скорее, что-то бухгалтерское, бумажное, а может, она продавщица в большом магазине — в любом случае, перекуры на работе у неё есть. Скорее всего, накуривается впрок, про запас. У неё дома муж, не одобряющий курение (её курение), дочь — школьница и масса вечерних домашних забот: приготовить, накормить, сделать уроки, выслушать, проникнутся их проблемами, посочувствовать, уложить. Ей, может, и удастся перед сном выскочить на улицу — на лестничной площадке-то уже не покуришь — и, словно выполняя надоевший, но обязательный ритуал, жадно сделать несколько затяжек, мечтая поскорее вернуться и перебить мятным вкусом зубной пасты накопившуюся за день горечь. А, может, и не удастся, и останется только свалиться спать — едва сил помыться хватит.
Она не торопится, не перебегает улицу на красный свет, даже если не видать машин. Пока она стоит у светофора, он догоняет, пристраивается рядом и, скосив глаза, норовит аккуратно сбоку заглянуть в лицо, полуприкрытое опушкой капюшона. Прямой нос, длинные ресницы, маленькая родинка над верхней губой. Она, чуть повернув голову, бросает безразличный взгляд на стоящего рядом, но, опередив это движение, он уже внимательно следит за тем, как красный человечек на табло сменяется грязно белым, и она не заинтересовавшись снова затягивается и шагает вперёд.
Глаз не видно, но я буду думать, что они зелёные. Только не бледные водянисто-зелёные, а изумрудные, глубокие, изнутри которых, отражаясь от невидимых граней, вылетают наружу шаловливые искорки. А зовут её… ну, пусть будет Женя… Женечка… Имя-то какое… круглое, пушистое. У женщины с таким именем должна быть яркая, красивая, полная страсти, любви и увлекательных, радостных событий жизнь. У тебя такая, а Женя? Всё отлично, да? Без монотонного ежедневного труда, без выматывающих, долгих поездок в гремящем метро, без вонючего подъезда, без запаха пота и перегара. Да-да, от Него, который сидит сейчас в майке на тускло освещённой кухне, рядом с раковиной, полной грязной посуды, и ждёт, когда ты придёшь его накормить, — должно пахнуть хорошим лосьоном и упругим чистым телом. И свежие цветы в вазе млеют влажно, и ужин готов, и скатерть постелена, и свечи оплывают длинными нитями в высоких серебряных подсвечниках — весь романтический комплект. Ведь он же всё это обещал — вспомни, Женя! Когда уговорил уйти от первого мужа (где сейчас он, тот первый), когда на руках вынес тебя из ЗАГСА — там и тогда ещё были ЗАГСы — обещал! А потом ещё раз… ну, правда, один только раз, когда дочка родилась — он был так счастлив… и так пьян. А потом всё изменилось… Хорошо ещё, что уехали — там сейчас были бы совсем в дерьме… а так ничего вроде — живёте кое-как. Вон квартиру сняли недавно другую, получше: и недорого, и район чистый, и школа у Машки хорошая. И работа у обоих есть — всё отлично! Он на траке, товар какой-то по магазинам развозит, хорошо зарабатывает, вот только выпивают они там каждый день после смены — ну, шоферня, она везде шоферня. И у тебя работа приличная… и начальник новый вроде ничего оказался… зануда только и придирается по мелочам, и добираться до офиса уж очень долго, и платят мало, а так ничего работа. А Машка вот, по-русски уже почти не говорит. Муж бесится — у самого-то английский никакой — а что ты можешь сделать? Целый день ребёнок в школе — на продлёнку приходится оставлять. Бебиситтер — удовольствие дорогое. Да они все такие — эмигрантские детишки — забывают ненужный язык быстро, понимают, что им тут жить… и нам тут ещё… и ещё… но почему её так мало?! Почему когда только-только разберёшься, что к чему, когда только начинаешь что-то понимать, чувствовать, как она и прошла… А там у них, вон-вон в том окне на первом этаже: зал большой, шторы распахнуты, свет яркий и танцуют… вон они в ярких платьях-колокольчиках кружатся, и музыка такая лёгкая, и мужчины рядом ласковые… ах, как красиво кружатся… и музыка, музыка-то какая… почему ты не там, Женя?
Замедлила шаг, сигарета потухла — ты уже пришла? Женя, подожди — я же ещё не дослушал, не договорил… Не бросай меня одного!.. Подожди!.. Сучка… Все вы… Та тоже курила на ходу…
Выронила окурок в раскисший снег обочины, свернула в проулок, хлопнула входная дверь. Четырёхэтажный, краснокирпичный дом без лифта — он не заходя представил кислый запах, затоптанный холл со стёртым кафельным полом, мутный свет, растекающийся из пыльных коридорных плафонов, возню за соседскими дверями.
2
Медленно, осторожно пересекая нерасчищенные от снега участки тротуара, вернулся к метро. Один шнурок развязался и намок в пропитанной солью грязной жиже. Неуклюже присев, заледеневшими сразу пальцами, с отвращением затянул его, поискал по сторонам, обо что бы вытереть руки, не нашёл и, брезгливо отряхнув, засунул в карманы куртки. Обкусанный заусениц на большом пальце сразу защипало от холода и соли, захотелось сунуть его в рот. Ещё не поздно, не темно хоть и зима, январь — нью-йоркский тёплый январь: влажный, иногда снежный, редко морозный, но даже когда морозный — всё равно влажный. Сырой ветер забирался под полы короткой куртки, и он с неудовольствием подумал, что забыл намотать под рубашку старый шерстяной шарф — проверенное домашнее средство, и теперь вечером, а особенно завтра с утра будет ныть поясница. Похлопал себя по карманам в поисках сигарет — вспомнил, что нарочно не берет их на прогулку, и чертыхнулся. В ожидании следующего поезда он сделал вид, что рассматривает витрину углового магазина, но к моменту, когда подошёл состав, так и не понял, чем тот торгует. Через опущенные решётчатые жалюзи с крупной ячейкой виднелись вырезанные из плакатов выцветшие изображения счастливых родителей, подкидывающих в воздух пухлого, улыбающегося взрослой, все понимающей улыбкой, младенца.
Поезд оказался со стороны Брайтона, и он, снова вернувшись в роль, придирчиво осматривал выходящих. Нет — не то… и это не то… а этот тип я уже знаю хорошо — мимо-мимо, крепкие, горластые кишинёвские и одесские дамы, мимо — не то чтобы не интересно — просто уже знакомы — ваши истории уже написаны.
Выбрал… Лет под пятьдесят, может, чуть больше, блондинка, тщательно покрашена, чтобы не пробивалась седина у корней волос. Элегантное светлое кашемировое пальто, юбка, сапожки на каблуке. Закуривает жадно, делая первую глубокую затяжку — задержав, с силой выдыхает.
Он идёт снова чуть позади — на этот раз получилось, что с наветренной стороны — ветер в спину, так что дым от её сигареты до него не долетает.
…сильные, хваткие, не добравшие, как они считают, многого в жизни. Они стараются «выглядеть», ухоженны, всегда со вкусом одеты и жутко хотят… Хотят наверстать те ночи, когда нужно было сдерживать себя, сдавливать крик, рвущийся изнутри, не застонать сладко, чтобы не разбудить сопящего в той же комнате ребёнка, чтобы не потревожить родителей, бабушек, спящих за занавеской. Тревожно считать дни до месячных — а не залетела ли? Зато сейчас бояться нечего! Можно полностью раскрепоститься, расслабиться, пуститься «во все тяжкие». Можно, если хватит смелости перебороть привитое, а вовсе не врождённое ханжество и перепробовать все запретные когда-то
