Книга Два памфлета - Эдмунд Бёрк

Это что касается амнистии. Но где же искать тех, кого следует справедливо судить, кто должен послужить примером, кого следует положить в фундамент безопасности будущего общественного порядка? Эти люди естественным образом выделяются не тем, что они оскорбили достоинство государственного и гражданского права, и не тем, что они восстали против государства как такового, но тем, что восстали против закона природы и оскорбили достоинство человека как такового. В этом списке все те, кто принимал участие в убийствах королевских особ, все те, кто наложил свои кощунственные руки на короля, кто, не имея ни единого оправдания своих противоправных действий от Конвента, запустил судебный процесс над ним и единогласно признал его виновным; все те, кто участвовал в бесчеловечном убийстве королевы и отвратительных событиях, связанных с молодым королем и бедной принцессой, – все те, кто хладнокровно убивал, особенно участвуя в революционных трибуналах, где сама идея естественной справедливости и ими же декларированных прав человека была самым наглым образом растоптана; все те, кто имеет отношение к сожжению и сносу поместий или церквей, сопровождавшихся наглыми и бросающимися в глаза актами святотатства и презрения религии – вообще все вожди якобинских клубов. Никто из вышеперечисленных не должен избежать наказания, соответствующего природе, масштабу и уровню их преступления, от твердой, но умеренной руки справедливости.

Во-первых, никто – от самого знатного до самого безродного человека – не должен быть подвергнут наказанию без законного суда, процесс которого должен быть скрупулезным и взвешенным – каким он был в лучших случаях лучших времен французской юриспруденции, чье уголовное право, за исключением некоторых случаев, было крайне добрым и гуманным по отношению к человеческим жизням. Во время восстановления порядка и законности как огня следует бояться проявлений мести. И нужно показать пример полного дистанцирования от якобинских практик отвратительных революционных трибуналов. Нужно избегать всего, что походит на коллективные судебные процессы и проскрипционные списки.

В определении наказаний нужно учитывать все, что может смягчить вину преступника. Милосердие – не враг законности. Оно – ее главная составляющая, в судебных процессах оно важно так же, как важна беспристрастность законов в делах гражданских. Только якобинцам не должно быть никакой пощады. Ибо сами они не даровали ее никому. Соответственно, нужно сформировать совет по делам помилования, наделенный властью рассматривать каждое отдельное дело, с целью смягчить наказание вплоть до полного его устранения в соответствии с обстоятельствами дела.

Сделав это, тут же необходимо призвать к ответу этих кровавых и беспощадных преступников. Без суда над ними новые власти не продержатся и года. Люди плохо понимают, что те, кто поднялся из низов, включая, самое дно общества, получив столь высокие посты и обладая столь безжалостным и кровожадным гневом, никогда уже не вернутся обратно, чтобы там тихо и мирно трудиться, став полезными членами общества. А такого быть не может. С другой стороны, неужели кто-то верит, будто каждый достойный и добродетельный подданный, возвращенный на пепелище своего дома, останется безучастен, ежедневно видя, как убийца его отца, матери, жены или детей, а то и всех разом (такое случалось), обогатился, разграбив его имущество, и в любой момент готов снова возглавить якобинский клуб, дабы нанести ему новый удар? Тот, кто готов такое терпеть, не имеет права называться человеком. А те, кто, забрав право суда из частных рук, не воспользуются им, дабы защитить тех, кто понес урон, не имеют права называться властями.

Знаю, она звучит правдоподобно и с легкостью принимается на веру теми, кто мало проникается страданиями других, эта идея – смешать невинных и виновных воедино, предложив всеобщую амнистию. Но тут под именем гуманности на самом деле скрывается холодное безразличие.

Это вообще невероятно: по мере того, как растут, ширятся и ужесточаются жуткие практики этих цареубийц и тиранов, желание наказать их становится все более и более вялым, а разговоры об их помиловании начинают звучать все громче и громче. Наши представления о справедливости, кажется, захватываются и давятся чувством вины, если то принимает грандиозные размеры. Преступления, которые мы караем каждый день куда меньше, чем накладываемые нами наказания. А сами преступники жалки и ничтожны. Вот как мы видим обычных нарушителей закона и их преступления. Но как только вина, пусть и на время, в наших глазах вооружается и обличается в мантию власти, то кажется, будто она приобретает иную природу и тем самым становится нам неподсудной. И такое, боюсь, происходит со многими людьми. Но есть и иная, не менее мощная причина, защищающая столь жуткие преступления от судебного преследования: овладевающее получившими власть людьми желание пользоваться ей по своему усмотрению. Не гуманизм, а леность и инертность ума ведет к стремлению провести в данном случае амнистию. Люди такого рода любят обобщенные и простые решения. Если они наказывают, то наказание обращается в беспорядочную резню. Если они милуют, то милуют всех разом. Тут проявляется нехватка воли последовательно работать над каждым делом в соответствии с правилами и принципами закона, нехватка воли найти преступников, определить уровень и качество их вины, отделить соучастников от зачинщиков, вождей от последователей, соблазнителей от соблазненных, а затем, все так же внимательно следуя этим принципам, определить наказания и сделать их соответствующими природе и роду вины. Если бы мы только попробовали реализовать этот подход, то вскоре увидели бы, что решение данной задачи не требует большого количества времени, а ее воплощение – жестокости. Да, пришлось бы убивать, но по сравнению с общим числом преступников и населением Франции – не то что бы многих. Да, пришлось бы отправлять в ссылки, на принудительные работы по восстановлению того, что было злодейски разрушено, пришлось бы сажать или отправлять в изгнание. Но, как бы то ни было, я уверен, что если мы не добьемся там установления законности, то ни ее, ни мира не будет ни во Франции, ни в любой другой части Европы.

В истории уже бывали эпизоды, когда прибегали к помилованию. От принцев ждут, что они обратятся к примеру Генриха IV. От нас ждут, что мы обратимся к примеру реставрации Карла II. Но между этими примерами и теперешней ситуацией, по-моему, нет вообще ничего общего. Есть и примеры гражданской войны – во Франции более жесткий, в Англии более умеренный, чем обычно. Но ранее ни там, ни там не гибли общественные порядки, не уничтожались на корню религия и мораль, не аннулировалось право собственности. В Англии правление Кромвеля и правда было довольно суровым, но хоть это и была новая власть, она не обернулась варварской тиранией. Страна чувствовала себя так же хорошо в руках Кромвеля, как и в руках Карла II, а в некоторых аспектах даже лучше. Законы в целом работали и даже неплохо исполнялись. Сам король, конечно, никого не помиловал: на самом деле это господствующая власть – а тогда ею можно было считать сам народ, – навязала ему помилование. Никто не признавал факта случившегося восстания ни в том созыве, ни в том парламенте. Цареубийцы были признаны общим врагом и потому не нашли поддержки.

Помимо прочих достоинств, присущих их рангу, славные принцы, ныне находящиеся в изгнании, также отличаются от других людей редко у кого еще встречающимся уровнем знания собственной истории. И все же я предостерегаю их от впадения в ошибку из-за чрезмерного доверия тому, что должно служить наставлением в жизни. Это предостережение я готов адресовать всем правителям. Не то чтобы я удерживал их от пользования историей. Ведь, показывая и людей, и их действия под различными углами, она отлично служит углублению нашего понимания. Она может стать источником большой политической мудрости – конечно, скорее источником тренировки рефлексов, нежели источником правил поведения – и укрепления силы ума, как проводник материала для его расширения и обогащения, а не как набор повторяющихся дел и прецедентов в юриспруденции: если бы история была именно такой, политикам бы вообще не следовало учиться читать – «vellem nescirent literas». Ибо исторический метод отрывает их внимание от непосредственного объекта размышлений – от нынешних мировых проблем, – направляя его на сравнение со стариной, которую, однако же, мы