не забрал из гардероба плащ и шляпу?
Скажу по совести, от современного искусства, особенно после новейших событий, меня тошнит. Да и раньше тошнило, но раньше меня о нем не заставляли говорить.
Пользуясь случаем, я решила устроить себе что-то вроде проверочного теста. В конце концов, если в галерее Тейт не отличают шарлатана от художника, то где? Вот, думаю, посмотрю и наконец определюсь.
Сегодня Сара была не в штанишках, а в юбочке, но основному цвету не изменила.
Выстроив нас в ряд, она проверила, нет ли среди вверенного ей коллектива дальтоников, поправила произношение у тех, кто умудрился вставить слово, и задала сакраментальный вопрос:
– А как отличить искусство от не-искусства?
Немка сделала шаг вперед:
– Если оно производит впечатление – значит, искусство.
– Впечатление, влияние, резонанс! – немедленно расширила Сара ее словарный запас.
– А если на одних людей производит, а на других нет никакого резонанса? – ловко ввернул новое слово Патрик. Сегодня на нем была рубашка с большими манжетами.
– Даже если на одного производит – значит, оно! – Чешский профессор дал современному искусству большую фору, все задумались и разошлись.
Мы с Марго и Карлосом выбрали тот этаж, где рас-полагался буфет. Скажу сразу: лучшее, что мы увидели в галлере Тейт, – это был вид из окна буфета. Мост Миллениум тонкой проволочной линией перелетал Темзу. С высоты, откуда мы глядели, он казался таким хрупким, что становилось непонятно, как мы вообще решились по нему идти. Одним концом, как стрелкой часов, мост указывал на собор Святого Петра, а другой закрывали от нас стройные громады набережной.
Про дона Карлоса не скажу, а мы с Марго все-таки сползли с табуретов и пошли добывать свой культурный багаж.
Белая стена на входе в зал изображала из себя полотно. на ней, одной линией, как на детских рисунках, был выведен силуэт города: крыши, трубы, окна. над всем этим, пришпиленные стрелами, висели настоящие чучела ворон.
– Наверное, что-то экологическое, – догадалась Марго. – Типа, городская жизнь вытесняет, не дает развернуться бедным воронам. Англичане ведь знаешь как ценят своих ворон!
– Примитивно рассуждаешь, – отрезала я. – Прочти лучше, что написано на табличке: это распятая свобода.
Марго еще раз уважительно взглянула вверх, где, свесив клювы, грустно висели вороны, и покачала головой: глубоко копают.
Самый большой зал занимали три узких ящика длиной приблизительно с гроб. Расположены они были, как бы сходясь у одной точки и веером расходясь в разные стороны. Собралась небольшая очередь. Я встала за невысоким кряжистым дядькой со шкиперской бородкой. Дождавшись своей минуты, посетитель должен был нагнуться и последовательно заглянуть в глазок типа дверного, который был врезан в торце каждого гроба. Выражение лица разогнувшегося шкипера было смутно. Он развел руками, то ли стесняясь признаться, что ничего не понял, то ли не желая оставаться в дураках в одиночестве. Придерживая рукой спину, я заглянула в глазок современному искусству. маленькая светящаяся точка блестела в конце первого ящика, во втором она разгоралась до размеров теннисного мячика, а в третьем сверкала во весь объем.
– Может, этот свет в конце тоннеля? – неуверенно предположила Марго. Я даже спорить не стала.
По общему виду третий зал напоминал школьный музей: модель самолета, старый приемник и ящик, накрытый бурым полотнищем. Я не удержалась и прочитала объяснение. Оказалось даже интересно. Автор композиции, знаменитый, между прочим, немецкий художник, фамилию которого я, конечно, не запомнила, был ни много ни мало, а ветеран последней войны.Его самолет, чья модель как раз и стояла на табуретке, был сбит в Крыму. Пилот не погиб, что ясно следовало из самого факта композиции, но попал в руки к татарам. Сердобольные татары обмазали его бараньим жиром (видимо, все, что у них было, чтобы уберечь раненого от замерзания) и накрыли одеялом. Вот это-то одеяло и татарское сало, как было написано на табличке, я ни слова не придумала, и стали музами в его дальнейшей художественной карьере.
На этом мы с Марго решили закруглиться. Стараясь не смотреть по сторонам, мы прошмыгнули мимо искалеченных мужских торсов, трехносых квадратных тетенек и вышли в холл. Наши компаньоны почти в полном составе пополняли свой словарный запас.
– В конце концов, – заметила толерантная швед-ка, – я приехала совершенствовать английский, и мне все равно, что обсуждать, хоть и эту лабуду.
– Как вы можете! – вспыхнула библиотекарша. – Я тоже сначала не понимала, но сейчас в этих залах почувствовала наконец, как волнует меня современное искусство, как возбуждает!
Дон Карлос, который как раз в этот момент спустился из буфета и, видно, не до конца уловил нить раз-говора, взглянул на нее с удивлением и даже раскрыл рот, но, как благородный идальго, тут же закрыл.
Завидев Патрика, который энергично двигался в нашу сторону, Сара радостно закричала:
– А к нам присоединилась еще одна участница, как раз ваша соотечественница, из Сицилии! Вам будет приятно немного поболтать на родном языке!
Чернобровая дама любезно улыбнулась и сказала что-то непонятное.
Патрик даже не взглянул на нее, и его обычно доброжелательное лицо сжалось, как будто из него выпустили воздух.
– Сара, – произнес он сурово, – я не имею ничего против тебя лично! («ничего личного», – быстро подумала я.) но я должен предупредить тебя, что я больше не буду посещать занятия. Я оскорблен в своих лучших чувствах! В программе было написано – культурный багаж! Ты сама-то заходила сюда, прежде чем приглашать приличных людей? Я потрясен и немедленно ухожу!
– Вот видишь, – сказала Марго, – а ты еще спорила. Конечно, это искусство. Вон как его проняло!
– И заметьте, – вставил Карлос, – он опять не взял шляпу!
Надо сказать, мы нисколько не удивились, когда на следующий день увидели гладко зачесанные волосы Патрика. Викторианская солидность музея истории Лондона, видимо, смягчила и привела в порядок его чувства.
Решив более не подвергать риску сицилийскую чувствительность, Сара усадила Патрика смотреть фильм про бурбонную чуму – что может быть утешительней для расшатанных нервов.
Я остановилась у экспозиции, где была представ-лена история движения суфражисток.
Надо сказать, я часто пыталась представить себе, как должны были мужчины, которые держали в руках все нити жизни зависящих от них женщин, как должны они были реагировать на требования изменить столетиями установленный порядок. (В смысле апофеоза этого порядка нет ничего лучше, чем «Укрощение строптивой». Петруччио, главный герой пьесы, морит жену голодом, заставляет ее совершить длительный переход пешком, на ее глазах рвет платья и достигает успеха. Обращаясь к зрителям, она произносит страстный шекспировский монолог о покорности мужу и вечной благодарности ему за заботу.) Чисто психологически, требования суфражисток, наверное, выглядели для мужчин так, как
