образом сказать, какого, собственно говоря, мнения придерживаются, для того чтобы вы могли тогда быстренько выяснить, придерживаетесь ли и вы также такого мнения. Если бы Эвклид был писателем в наши дни, то какие бы вы вскрыли у него противоречия, которыми он кишит: «В каждом треугольнике есть три угла». Хорошо, это мы себе отметим. «Сумма углов в каждом треугольнике равна двум прямым». «Какое противоречие! – воскликнули бы вы. – С одной стороны – три угла вообще, сумма которых может быть весьма различна; с другой стороны три только таких угла, сумма которых равняется двум прямым».
Вы исправляли мои выражения и учили меня говорить, ибо так как вы являетесь моими судьями, то само собой понятно, что говорить вы умеете лучше, чем я. Но вы при этом оставили без внимания то, что никому нельзя, в сущности, советовать, как он должен говорить, прежде чем узнают, что он хочет сказать. Вы выказывали заботу о моих читателях, жаловались, что я пишу так непонятно, и часто уверяли, что публика, для которой я предназначаю свои сочинения, не поймет их; вы будете уверять то же самое и об этом сочинении, если будете следовать своей предшествующей практике. Но вы полагали так только потому, что вы сами их не понимали и предполагали, что у широкой публики гораздо меньше ума, чем у вас, являющихся ведь учеными и философами. Но вы очень ошибались, предполагая это: в течение многих лет я говорил о философии не только с начинающими студентами, но и со всякого рода взрослыми лицами из образованных сословий, и никогда в своей жизни я не слышал в разговоре такой бессмыслицы, какую вы каждый день пишете для печати.
Из этого радикального различия в направлении наших умов возникают удивительные феномены, обнаруживающиеся в следующем: когда я говорю что-нибудь, что кажется мне совершенно легким, естественным и само собой разумеющимся, вы находите то же самое колоссальным парадоксом, которого вы никак не можете разобрать; и, наоборот, то, что вы находите необычайно плоским и общеизвестным, так что вы даже и во сне не допускаете, чтобы кто-нибудь мог возражать против этого, мне часто представляется столь запутанным, что мне пришлось бы говорить целые дни, чтобы эту путаницу распутать. Эти ваши плоские положения дошли до вас путем предания, и вы думаете, что вы понимаете и знаете их, потому что вы так часто слышали их и сами высказывали их, не встречая возражений.
Настоящее сочинение, конечно, полно для вас подобного рода чудовищных парадоксов, которые вы разобьете одним из ваших плоских положений. Для примера я приведу лишь один из этих парадоксов, первый, пришедший мне в голову. «То, что получается лишь благодаря простому разъяснению слов, никогда не считается в наукоучении правильным, но, безусловно, неправильным», – сказал я выше. Вы, если будете следовать вашей предшествующей практике, будете приводить это положение в качестве ясного доказательства того, до какой я дохожу бессмыслицы: «…ибо каким же вообще образом можно достигнуть какого-либо понимания, если не посредством правильного разъяснения употребляемых слов»; вы будете, по вашему обыкновению, смеяться над этим, желать удачи тем просветленным, у которых есть охота возвыситься посредством фихтевского созерцания до этого смысла, превышающего слова, уверять относительно себя, что вы не имеете к этому никакой охоты, – и что еще придумает ваше остроумие. Но вы, если бы вам угодно было обратить на себя внимание, нашли бы, хотя бы при чтении политической газеты, что даже ее вы не понимаете, если вы схватываете только слова и анализируете их, что вам, наоборот, и здесь приходится посредством вашей фантазии набрасывать себе картину рассказанного события, позволить событию протекать перед вами, конструировать его, для того чтобы действительно понять его, что вы это действительно испокон века безошибочно делали и делаете, поскольку вы когда-либо понимали газету и поскольку вы понимаете ее и сейчас. Но только вы не обращали на это внимания, и я весьма опасаюсь, что вы и теперь не найдете, что это так, несмотря на то что я обращаю на это ваше внимание, ибо именно слепота этого внутреннего глаза фантазии и есть тот недостаток, в котором мы всегда упрекали вас. Но если бы вы это и заметили или оказались в состоянии заметить теперь, то это все же, по вашему мнению, совершенно не подходит к науке. Об этой науке вы всегда полагали, что она может быть лишь изучена, и вам не приходило в голову, что ее, собственно говоря, так же как и рассказанные в газете события, необходимо конструировать.
По этой-то причине достаточно вам теперь растолковать, что вы так мало до сих пор понимали наукоучение, что ни один из вас не усмотрел даже почвы, на которой оно покоится. Но когда вам говорят об этом, вы сердитесь. Но почему вы по этому поводу сердитесь? Разве мы не должны сказать вам это? Если бы поверили, что вы поняли его и что оно должно быть понято именно так, как вы его поняли, то это было бы то же самое, как если бы наукоучение никогда не существовало и его можно было бы самым легким образом и бесшумно отбросить в сторону. Чтобы мы спокойно допустили совершиться этому только для того, чтобы не получила плохую славу ваша способность к пониманию, этого ведь вы по справедливости не можете ожидать от нас.
Но вы и в будущем не поймете наукоучения. Если не говорить теперь о том, что некоторые из вас, воспользовавшись странными средствами, чтобы опорочить эту науку, поставили себя под большое подозрение насчет того, что вас одушевляют еще и другие страсти, помимо ревности к философии, – если не говорить об этом и отбросить это подозрение, как необоснованное, то можно было бы, вероятно, питать некоторые надежды насчет вас, если бы только вы еще не высказались и не высказались так явно, не обнаружили так явно вашего глубокого убеждения. Но вы это, к сожалению, сделали, и вы должны теперь внезапно изменить вашу природу и выступить в таком освещении, при котором те вещи, которые вы до сих пор излагали, и все ваше душевное состояние должны принять, я не могу описать, какой жалкий вид? Пожалуй, почти со всеми, кто двигал свое развитие в тиши, случалось, если они достигали зрелости, что, после того как они крепко отстаивали свое убеждение, они по прошествии некоторого времени с грустной улыбкой взирали на свои прошлые заблуждения. Но чтобы тот, кто брал всю публику в свидетели своих заблуждений и обязан изо дня в день писать, рецензировать и всходить
