даже такого чистого и непосредственного чувства, как веселье, могут скрываться темные стороны.
Счастье, со времен Античности служившее целью, к которой устремлялся каждый человек, причиной, стоившей того, чтобы заниматься философскими исследованиями, сталкивается со своей противоположностью и смешивает все чувства.
Возможно даже более того, что мы в силах пожелать, когда мы взываем к божеству или к фортуне, или уповаем на Небеса. Несчастлив тот, кто не полагается на судьбу. Счастлив тот, кто […] смеется вместе с Демокритом или плачет вместе с Гераклитом.
Марсилио Фичино. Письма, т.1, ф. 228[105]
Человек из Чефалу издевается над нерешительностью, поразившей его современников, не уверенных больше в том, что веселье доступно им в полном объеме.
Антонелло был среди художников, подвергавших сомнению существовавшую поэтику чувств, положивших начало традиции, продолжившей размышления Леонардо да Винчи, и создававших всё более проблематичные портреты.
Сумма счастья будет суммой причин несчастья, а совершенство мудрости причиной глупости.
Леонардо да Винчи[106]
Веселье напрямую вступает в игру контрастов, которая отныне будет характеризовать сознание интеллектуалов и художников. В жестоком обществе, где только ценой войны и горя можно завоевать и удерживать власть, веселье становится средством от отчаяния.
У правителей, мелких дворян и праздных дам, почти у всех них имелись один или несколько шутов, владевших ремеслом веселить своих господ, развлекать их и поднимать им настроение даже во время болезни.
Маркиза Изабелла д’Эсте отвечала Гаспару ди Сан-Северино, прося вернуть ей обратно шута Маттелло, что она оставалась бы холоднее льда, если бы лишилась его, «не имея другого шута или дурака для увеселения». Она была вынуждена ненадолго расстаться с ним, отправив его в Феррару, чтобы он утешал там ее больного мужа. Маркиз, оказавший ей услугу, отослав его обратно в Мантую, писал своему родственнику: «Осмелюсь сказать, что причина присылки шута заключалась в моем недомогании, он настолько облегчил мои страдания, что некоторое время я не чувствовал боли, несмотря на тяжелое состояние».
Веселье служило лекарством от скуки, оно обладало терапевтическим действием, не преступая притом границ благопристойности. Рассказывали, что Эразм Роттердамский излечился от абсцесса, читая сатирическое сочинение «Письма темных людей»[107] с экстравагантным содержанием, от безвкусицы до гротеска, а один кардинал, находившийся уже при смерти, вернулся к жизни благодаря громкому смеху, вызванному его обезьянкой, скакавшей по комнате с кардинальской шапкой на голове.
Тем не менее веселье может также привести к смерти. Согласно легенде, Пьетро Аретино чуть не умер от смеха, слушая непристойные рассказы о своих собственных сестрах, а папа Лев X – когда он пытался скрыть свою радость, получив известие о том, что французы были изгнаны миланцами.
Самые умные и образованные из шутов исполняли также обязанности секретарей, но их главной задачей оставалось развлекать своих господ и придворных переодеваниями, карикатурами, ужимками, грубыми шутками, а иногда даже дерзкими и колкими остротами, поскольку шуту прощались некоторые вольности, за которые другие могли бы понести строжайшее наказание.
Лукреция Борджиа любила, укрывшись под маской, разгуливать по улицам Феррары вместе со своим шутом, а маркизы Гонзага приказали похоронить своего шута Маттелло рядом с семейными могилами. Чем умнее были шуты, тем выше ценили их господа.
В XV в. появился также жанр любовного наставления, как пародии на церковные проповеди, и поэты сочиняли шутливые признания, поднимавшие настроение, поскольку их невозможно было бы доверить тайне исповеди. Саму «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского вполне можно читать как пародию на проповедь.
Желание посмеяться за спиной другого и передразнивать недостатки ближнего, служившее главным источником острот и сатирических шуток, докатилось от самых изысканных дворов до отдаленных городков. Им заражались мужчины и женщины всех сословий и возрастов.
Даже дети, которые до сих пор были способны выражать только невинное и беспечное веселье, послужили моделями для необычных воплощений это приятного чувства.
Дьявольская улыбка
В ноябре 2015 г. новость о краже семнадцати живописных полотен из Музея Кастельвеккьо в Вероне всколыхнула культурную и политическую жизнь Италии. Причем взрыв общественного возмущения вызвал не столько сам факт и даже не легкость, с какой было совершено ограбление (выяснилось, что у воров был сообщник среди сотрудников охраны), сколько качество похищенных картин. Среди них были изысканная «Мадонна с перепелкой» А. Пизанелло, мистическое «Святое семейство» А. Мантеньи, элегантный «Венецианский адмирал» В. Тициана и бесценный «Суд Соломона» Тинторетто, а также любопытный портрет мальчика кисти Джованни Франческо Карото, живописца начала XVI в., работавшего в Мантуе, Милане и Вероне (рис. 31, стр. 146). Этот местный художник, должно быть, пристально всматривался в лица на картинах Антонелло да Мессина, когда работал над портретом мальчика. Как иначе можно объяснить необычное выражение его улыбающегося лица, в котором смешались хмурость и веселье, издевка и простодушие.
Он оборачивается на зов кого-то, кому он с гордостью показывает каракули, нацарапанные на листе бумаги. Просто удивительно, насколько этот рисунок напоминает те, что сегодня рисуют наши дети, но это изумление неоправданно. Речь идет всего-навсего о реалистичной детали, запечатлевшей мгновение искреннего веселья и лишенной какой-либо идеализации. Веселья, кажущегося подозрительным не столько из-за реалистичности изображения, сколько из-за детали, которая должна была броситься в глаза современникам Карото. Мальчик, хвастающийся только что законченным рисунком, каким бы примитивным и наивным он ни казался, изображен по всем правилам: его поза копирует автопортреты многих живописцев, запечатлевших себя на фоне картин в процессе работы. Этот жест в исполнении ребенка воспринимается как смешной и забавный. Еще одна пародия.
Однако мальчик здесь не просто нагло улыбается. Он выглядит подозрительно.
У него рыжие волосы. Длинные, нечесаные, спадающие на плечи. В XVI в. нельзя было пожелать ребенку ничего хуже. Его веселость свидетельствует о дьявольском темпераменте, который в зрелом возрасте может привести его к совершению предательства и к недостойным поступкам. Потому что в рыжих всегда есть что-то от дьявола.
Если мы бросим взгляд на многочисленные изображения «Тайной вечери» в XV и XVI вв., то заметим, что Иуда Искариот на них всегда рыжий. Точно так же Мария Магдалина, начиная со Средних веков, всегда изображалась с копной ярко-рыжих волос. Люди с волосами цвета меди считались неуравновешенными, склонными к истерическому смеху, к аномальному веселью и, вследствие этого, представляющими опасность.
Свет на картине Дж. Карото падает на мальчика сверху, заставляя сверкать его рыжую гриву и придавая его улыбке одновременно невинный и испорченный вид.
Более века спустя Ян Вермеер изобразит точно такую же улыбку на растерянном лице девушки, поднимающей бокал вина в компании двух сомнительных мужчин (рис. 32).
Молодой волокита в накинутом элегантном плаще заботливо поддерживает руку женщины, осторожно держащей за основание бокал, наполовину полный вина. Очевидно, художник запечатлел здесь момент соблазнения, подчеркнутый праздничным
