равно была бы моей сестренкой. Я бы любила ее ничуть не меньше.
20
Сильви
«ТЕБЯ НАШЛА ЧУДЕСНАЯ девочка в волшебном лесу теплой летней ночью, ты лежала на пеньке…» – шептала мне мама перед сном. Я тут же умоляла ее снова рассказать эту историю, которая завораживала меня не меньше, чем Санта-Клаус или мысль о том, что в дальнем углу сада, возможно, живут феи. Как и все хорошие истории, эта казалась нереальной, но в то же время правдивой. Родители впервые рассказали мне об этом, когда мне было пять лет: «Ты должна кое-что знать…» Судя по всему, я озадаченно пожала плечами и попросила печенья. Дело было не только в том, что тогда – и еще долгое время после этого – я не понимала всю значимость сказанного. Но мама и папа долго искали меня и так сильно полюбили, что удочерили: мне это понравилось. Поскольку Кэролайн тоже была приемной – ее взяли всего через несколько месяцев после меня, – нам это казалось нормой. Мы обе знали, каково это – когда тебя «выбрали», а не просто родили.
Я всегда знала, что во мне есть что-то дикое. Кэролайн любила кукол, а меня тянуло к деревьям. Я каждый день забиралась на старую яблоню в глубине сада и сидела на самых высоких ветках, нюхая морской воздух. В школе мне бывало трудно сосредоточиться: мысли прыгали, как воробушки, но на улице, вскарабкавшись на дерево, я успокаивалась.
В любом случае, решила я, не каждой девочке доводится стать звездой сказок, которые ей рассказывают перед сном, закрывать глаза и слышать шелест совиных крыльев и возню ежей в сухих листьях, оставаясь при этом в своей уютной кроватке. Другие девочки не могут смотреть на стены своей спальни и видеть лес, как Макс из книжки «Там, где живут чудовища». Других девочек, в отличие от меня, никто не обнаружил, как редкий вид бабочек. Сильви – имя французского происхождения – значит «лесная». Так что мне по-детски нравилась моя личная история про найденыша. Вот только я не понимала, почему мамин голос во время рассказа становился хриплым и почему, когда я задавала ей вопросы, в воздухе искрило от напряжения.
Когда мне было лет девять, все изменилось. В школе была перемена, шел дождь, капли стучали по гофрированной крыше навеса, под которым мы играли на улице. Почему-то я решила, что сейчас самое время поделиться историей своего появления на свет с Донной – мы с ней не особенно-то дружили, – которая стояла рядом со мной, вся такая с блондинистыми косичками, и хвасталась своим игрушечным пони. Глаза Донны широко раскрылись: «Значит, ты была не нужна своей настоящей маме и она бросила тебя умирать?!» Я растоптала ее пони. Но и мне досталось. В тот вечер я сказала маме, что больше не хочу слушать эту сказку на ночь. (Никогда не забуду, с каким облегчением она на меня посмотрела.) И на яблоню я больше никогда не забиралась. Я достала свою единственную куклу, давно заброшенную в ящик с игрушками, расчесала ее склоченные волосы, завязала их розовыми ленточками и нарядила ее в красивое платьице, чтобы она была аккуратной и блестящей, а не дикой и лесной. Из себя я тоже вытравила лесные замашки. И сказала себе, что та часть жизни, которую ты не помнишь, не считается.
В моем первом настоящем воспоминании – в том, которое подкреплено зернистыми фотографиями с тенями от пальцев и обязательными красными глазами, – я сижу на мокром пляже, а папа, наклонившись, ковыряет песок лопаткой. Кэролайн хватается за его волосатые плечи и визжит от восторга. Мама одета в крошечное вязаное бикини, украшенное свисающими бусинами, с бюстгальтером, похожим на два треугольных сэндвича, и держит в руках большой черный фотоаппарат, который я обожала. По моей руке стекает тающее липкое мороженое. Мне три года. Сильви – я – только что начала свое существование.
Но меня все еще терзает страх. Вдруг есть другая я, спящая где-то внутри, как молодой зеленый орех в скорлупе? Вдруг мой мозг способен заглянуть еще дальше, если я ему позволю? В эту пустоту между моим рождением и моментом, когда меня нашли? А Кэролайн? Вдруг она тоже что-то помнит? Даже если не хочет помнить. А она не хочет. Никогда не хотела. Она боится прошлого еще больше, чем я, что уже о многом говорит. Мы дали друг другу клятву. На мизинчиках. Мы сестры. Сильные и верные. Не жертвы.
Я однажды читала, что гиппокамп, где хранятся воспоминания, в младенческом мозге развит не до конца. Но миндалевидное тело, отвечающее за эмоциональную память, уже работает. И это меня тревожит: что, если память связана скорее с воспроизведением, чем с хранением? Что, если первые воспоминания все еще хранятся где-то там, в мозгу, как непрочитанные книги в недрах подземной библиотеки? К счастью, чаще всего, если я пытаюсь представить, как меня бросили, я будто смотрю в глыбу серого льда. Ничего нет, только лед. Только в редкие дни, рваные, крошащиеся, вот как в последнее время, после большого шока – а решение Энни оставить ребенка для моего мозга сродни землетрясению, – начинают проявляться какие-то очертания, даже не воспоминание, а что-то другое, нерассказанная история, которую я каким-то образом чувствую, но не могу описать словами.
И особенно сильно я чувствую ее сейчас, пока мы с Энни выползаем из морской пены.
– Ты цела? Точно? – Я помогаю ей встать.
Она потрясена. Мы обе оказались не готовы к налетевшей сзади волне. Мы промокли до нитки. Песок в волосах. Песок во рту. Но могло быть и хуже. Я встревоженно оглядываюсь через плечо. Волна откатилась обратно, превратившись в тонкий пенный язычок. Но я чувствую, что где-то в море уже есть ее старшая сестра, пульсирует в темноте, набирает силу и катится к берегу. На ум тут же приходит ждущая нас в доме папка с газетными вырезками, которую моя мать прятала все эти годы. Прямо как эта волна – энергия, бегущая сквозь материю, готовая вырваться наружу.
21
Рита
НУ ВОТ, ОПЯТЬ. Плач, который Рита уже слышала чуть раньше вместе с Робби. Ее сердце начинает биться чаще, отстукивая дробь, как будто ее тело уже знает что-то, чего не знает мозг. Назад дороги нет. Под куполом огромного тиса она останавливается и прислушивается. Ничего. Может, показалось. Поцелуй выбил ее из колеи.
Она, разумеется, оттолкнула Робби. Большая, невзрачная Рита не годится для
