купили. Ради такого дела продали бы дачу, а сейчас знаешь какие в новостройках можно квартирки купить, если на этапе строительства брать.
– А дети у вас есть? – спросил Егор, доедая капусту.
– Трое, – ответил Павел. – Но младшая уже институт окончила.
– Они к нам, кстати, часто в гости приходят, – сказала мама. – А дочка Пашина, между прочим, полгода назад развелась. Работает на таможне, тоже думает в Москву перебираться, там ей служебную квартиру дадут.
Иногда мама как будто вспоминала, что с ней сидит ее сын, которого она три года не видела, хватала его за руку, улыбалась, говорила, что к чаю купила на рынке рахат-лукум и мед. Лучше, конечно, медку навернуть. Она покрасила волосы, и они сделались темными, с красноватым оттенком, заметным только, когда она поворачивала голову. В ее моложавости Егор обнаружил что-то вампирское. Когда мама стареет, это грустно, потому что, только видя родительскую старость, понимаешь, как далеко ты сам ушел от детства. Но обнаружить маму помолодевшей было неестественно, как будто матрица дала сбой.
Они поговорили о Москве, о работе Егора, обсудили, что сейчас будет с зарплатами и ценами. Егор не знал, как подвести к главному, поэтому сказал просто:
– Мам, я улетаю через две недели в Ереван.
– Надолго?
Кто же сегодня это знает. Он неопределенно пожал плечами. Ну, как получится, там видно будет.
– А чего улетаешь-то? – спросил Павел, и в этот самый момент Егор почувствовал, как по столешнице идет трещина. Сколы скребли по рукам, оставляли занозы.
Как ответить на этот вопрос одним предложением? Он попробовал, хотя сам для себя звучал неубедительно. Мама слушала молча, потом вдруг заявила голосом папы:
– У нас в семье трусов не было.
Егор хотел возразить, что тот, кто насилует детей, – вообще-то трус, если не сказать хуже, но после этого их с мамой пути разойдутся окончательно. То есть, может, они и сейчас разойдутся, но не так резко, не как пластырь с мокнущей раны, а постепенно, по миллиметру. Он встал, хотел помыть тарелку за собой, но мама сказала «Оставь», и он пошел в свою старую комнату, чтобы как-то сгладить молчание. Знал, что мама придет поговорить об отце. Она всегда приходила и сейчас не удержится.
4
Его комнату тоже переделали, но не так сильно, как остальные. Убрали кровать, оставили только диван, а там, где когда-то стоял компьютерный стол, повесили плазменную панель. Выглядело чисто, но не стерильно. Егор все равно воспринимал комнату как «свою», хотя всем телом чувствовал, что его давно вытеснили. Мебель стояла не на тех местах, куда ее поставил бы сам Егор, а еще убрали книги, наверное, свезли на дачу.
Он открыл чемодан, разложил его прямо посреди комнаты да так и застыл над ним. Переодеваться в домашнее не хотелось и было как-то не к месту, слишком вольно. В шкафу уже кто-то разложил свои вещи – Паша, наверное, кто еще. Ладно, ничего, он тут всего на неделю, так что шмотье можно и в чемодане подержать, что ему сделается. Достал только бритвенные принадлежности, дезодорант и зубную щетку. Полотенце у мамы просить не стал, нашел на верхней полке чистое. Неловко, конечно, будет, если это Пашино полотенце, ну да и хрен с ним.
В душе все еще висел пар. Они убрали ванну и оставили только душевую кабину. Егор расстроился – он любил, как говорила мама, поотмокать, пока плитка не отвалится. Он все удивлялся себе в старой квартире. Как будто заклинание какое-то, от которого ты снова делаешься шестнадцатилетним, думаешь и ведешь себя как подросток. Ленка предупреждала, чтобы с матерью не спорил. Тебе почти тридцатник, говорила она, она старая женщина, не надо ее накручивать, сиди и кивай, понял? Егор понял, но ничего не мог с собой поделать, у него как будто не получалось быть взрослым рядом с ней.
В душевой кабине все было слишком интимно, особенно бритва с короткими волосками на лезвии. «А ты знала, что у мамы есть мужик?» – написал он Ленке, пока вытирался.
«Новый, что ли»
«В каком смысле "новый"? А что, старый еще был?»
«Ну, ты про Пашу?»
«Так ты знала?»
У Егора это в голове не укладывалось. Он-то думал, что откроет сейчас сестре глаза на мать.
«Так они уже года три вместе. Погоди, а ты что, не знал?»
«А мне кто-то рассказал?»
Экран запотевал, поэтому пришлось выскочить из душа и пробежать до своей комнаты, придерживая полотенце. С головы капало. Банный халат он брать, само собой, не стал, а свой старый, который мать купила специально для него четыре года назад, не нашел. Может, отдала его Паше. Влезать мокрому в джинсы было тупо, так что Егор переоделся в пижаму, а трусы запихал поглубже в чемодан. Ленка молчала.
«Почему ты со мной даже не поговорила?»
«О чем? Ну, завела себе мама мужика, ей тоже любви хочется. Я даже не подумала, что она тебе не рассказала. Но вообще, глядя, как ты завелся, может, и не зря. Короче, если я еще мужика себе заведу, тебе тоже не расскажу».
«Двойное предательство какое-то. Не знаю, почему завелся. Неприятный дядька».
«Тебе с ним трахаться не обязательно».
«Может, я для него слишком взрослый».
«Кончай, Гош, фу».
Он включил лампу на столе, и стало уютнее. Тени спрятали незнакомые углы, и комната сразу обрела узнаваемые очертания. Так-то лучше. Егор достал планшет, но тут в комнату зашла мама. То есть сначала она долго стояла в дверном проеме, скрестив руки на груди и притопывая носком. Как будто какое-то вампирское заклинание мешало ей переступить порог. Как тебе новый ремонт, спросила она. Егор ответил, что красивый, кучу денег, наверное, вбухали. На самом деле его не интересовало, сколько они вложили, но мама всегда любила поговорить о деньгах. Наверное, это осталось с той поры, когда после ареста отца они, голожопые, учились строить свою жизнь заново и радовались каждой заработанной сотке. Мама – уборщицей в «Пятерочке», он – перебиваясь первыми заказами по верстке после колледжа, которые выполнял за копейки, потому что ни фига тогда еще не умел.
Маме как будто выдали наконец разрешение войти. Она села в кресло и стала вспоминать, что сколько стоило. С особой любовью говорила о том, как Паша добился скидки на плитку – двадцать процентов! Егор слушал и кивал. Потом мама спросила: «Ну как он тебе вообще?» – и застала его этим вопросом врасплох.
Я не понял пока, признался Егор. Почему ты мне не сказала по телефону?
Кто же такие вещи по телефону обсуждает?
С Ленкой-то обсудила.
Мама посмотрела в окно, потеребила пояс махрового халата. Она уже должна была высохнуть после душа, так что в халате наверняка было жарко и слишком объемно. Егор специально для мамы надел пижаму с длинным рукавом, а не футболку, чтобы прикрыть татуировки, которые ее пугали.
Я боялась, что ты будешь меня осуждать.
В каком смысле «осуждать»? За что?
За то, что старая, а туда же, твоего папу променяла.
Мам, что значит «променяла»? Он в тюрьме.
Хочу, чтобы ты знал, что лучшего мужчины, чем твой отец, все равно не было и нет. Мне просто невыносимо одной, понимаешь? Я каждый день просыпалась и ревела от того, что рядом совсем никого, нет мужского плеча, а твой папа так далеко.
Егор опустил голову между коленей и провел ладонями по ежику волос. Особенно его успокаивало место, где шея соединялась с головой, там волоски были особенно приятными. Он обещал Ленке не заедаться с мамой, поэтому молчал – стискивал зубы и молчал. Каждый сам решает, в какую иллюзию упасть. Мама вот убедила себя, что Каргаев – безвинно осужденный мученик. Ей так проще, эта вера поддерживает в ней жизнь и не дает развалиться всему.
5
Сперва им давали только два краткосрочных свидания в год – не накатаешься. Мама заранее покупала билеты на поезд до Екатеринбурга, потом оттуда пять часов до Соликамска. По закону, два раза – это максимум в первые десять лет отбытия наказания. Когда Егор об этом узнал, он радовался: может, редкие контакты
