и прорвавшийся ледяной сквозняк наружного воздуха.
Перекур был коротким. Зимний тамбур лучшее место для разговоров, которые длятся не дольше выкуренной сигареты.
— Кушать хочется. Жаль, нам бы ещё по паре пирожков с мясом, — посетовал я и, неожиданно вспомнив Бугаз, со смехом добавил, — или авоську картошки. Помнишь, Мишка?
— Помнишь, — буркнул он и с обидой в голосе продолжил, — вы картошечку схавали и забыли. А я потом ещё полгода лечился.
— Да ты что! — не поверил я своим ушам. — И что это было? — выдавил я, обмирая от мысли, что сам мог быть на его месте.
Миха ответил, но в грохоте и лязганье ледяного с замёрзшими окнами тамбура я не расслышал мудрёного медицинского термина, а переспрашивать было неудобно.
— А ты помнишь, как мы ходили дружинить? — чтобы сменить тему захихикал Мишка.
— Это когда совпали первая стипендия и первая дружина?
— Ага, ещё в опорном пункте возле Нового рынка гулянку устроили.
— Нет, ты забыл. Мы тогда сначала пошли в цирк, дружинников с повязками на галерку бесплатно пропускали. Помнишь? А потом уже, пройдясь по маршруту, набрали винища в гастрономе на углу. И, кстати, не гулянка там была, а комсомольское собрание.
— Про собрание я не помню, — честно признался Миха.
— Здрасьте вам, не помню. А не ты ли меня в комсорги выдвинул? Забыл? Там же в опорном пункте меня и выбрали, между первой и второй, а может, между пятой и шестой, я тоже все подробности не помню.
— Зато я хорошо помню, как мы оттуда пошли на Приморский бульвар. Авруч с Мартыном бегали наперегонки, а ты крутил сальто.
— Не сальто, а переворот вперёд прогнувшись. Акробатика на асфальте.
Действие двухсот граммов водки на Миху и пятидесяти граммов на меня из состояния активного возбуждения неуклонно смещалось в сторону умиротворения и сонливости.
Досмеявшись и докурив, мы пошли укладываться. Громко хлопнула вагонная дверь, вернувшая нас из холодного прокуренного тамбура через отсек с неистребимым запахом туалета в тусклый склеп плацкартного вагона, выдохнувшего нам в лицо многодневный вдох спёртого и жаркого воздуха живых человеческих тел.
У меня к попутчикам в поездах отношение особое. В поезде я никогда не раскрываюсь перед незнакомым человеком, чтобы «облегчить душу», никогда никому не навязываю свою точку зрения, никогда не вру, приукрашивая себя и свои успехи. Это моя личная манера поведения.
Но я отдаю должное и другим, особым, попутчикам, после общения с которыми людям становится легче. Они в состоянии терпеливо выслушать так необходимые кому-то откровения и выжимают по утрам после долгого ночного монолога соседа свои воображаемые жилетки. Тем попутчикам, о которых в памяти вместо имён и стертых черт лица остается незабываемая тёплая волна доброжелательности. Тем попутчикам, которые не храпят. И тем, кто корректно даёт выспаться, беспокоясь разве что о том, чтобы ты не проспал свою станцию и вовремя попил горячего чая с лимоном.
Я люблю всех попутчиков, с которыми удалось без напряжения и раздражения, в неестественных для жизни условиях поезда, добраться из пункта А в пункт Б.
Одним из таких попутчиков был Миха. Не считая дружину, на которую мы вместе ходили, у него не было никаких известных мне соприкосновений с правоохранительными органами, чтобы о них рассказать, не выходя за рамки заданной темы.
Но, тем не менее, попал он в эту главу закономерно. Как замечательный попутчик из Харькова в Одессу, с которым здорово, удобно и весело было ехать в плацкартном вагоне нескорого поезда.
6.5. Have you business? 1971 год
Сон не шёл, я лежал с закрытыми глазами на боковой полке. Разноголосый и разномастный храп со своими индивидуальными попыхиваниями, причмокиваниями и посвистываниями всепроникающе давил с раздражающей настойчивостью. Казалось, что сейчас утробные ночные звуки сольются в какое-то подобие хора, зазвучат стройно и слаженно, возникнет, подчиняясь дирижерской палочке, взаимопонимание и гармония, чтобы от одного её взмаха замереть на высокой ноте и замолчать навсегда. Но рулады виртуозных храпов раскатисто диссонировали, забираясь мохнатой мышью в зону серого вещества головного мозга поскрести коготочками по клеточкам нейронов центральной нервной системы, отвечающих за сенсорное восприятие окружающего мира.
Сон ушёл окончательно. Цепочка мыслей выстраивалась в закономерную последовательность протяженностью от Харькова до Одессы.
«В Харьков вернусь обязательно. Подпись в дневнике практики с датой, соответствующей её окончанию, — неотъемлемый атрибут преддипломной подготовки. Странные они люди в этом харьковском институте — я им не нужен, они мне тоже, поставьте подпись и печать. Что вам стоит? Отзыв и дату я как-нибудь сам соображу. Так нет, не положено…»
«Ещё одно важное дело осталось в Харькове. Навестить друга Митю в армии. Лозовая — то ли станция, то ли город в неправильном падеже, в ста пятидесяти километрах от Харькова. Можно за день смотаться туда и обратно, но, увы и ах, друга Мити в расположении части нет, и я жду письмо с подтверждением, что он уже на месте. Куплю-ка я для него в Одессе американских сигарет, пусть вспомнит гражданку, затянется дымом свободы, воздухом Отечества, уверен, уже надышался».
И как-то так, одно за другим, — дружинники, американские сигареты, друг Митя, воздух свободы, дым Отечества — и вспомнился неизгладимый в памяти праздничный день 2 мая 1971 года.
6.5.1. Эстафета, или Ложный финиш
Ходили упорные слухи, что нам отменят экзамены за девятый класс, четыре устных — алгебру, географию, историю и английский. Наконец, накануне первомайских праздников слухи подтвердились. Ура, спасибо холере.
Одесская холера августа семидесятого потянула за собой шлейф последствий. Приятных, таких, как у нас, с отменой экзаменов и неприятных, как, наверное, у всех остальных, оказавшихся в это время в Одессе, особенно у приезжих.
Слухи о холере и карантине города появились задолго до самой пандемии. Но кто верит слухам? Вот если бы об этом сказал «Голос Америки» или «БиБиСи», то уверовали, не моргнув глазом. Но апологеты империализма, убеждённо предсказывающие крах социалистической системы, о приближении холеры знали и коварно промолчали, чтобы советские трудящиеся лично убедились, что означает «найти приключение на одно место», не успели вовремя вернуться из отпуска на свои рабочие места и сорвали взятые обязательства строителя коммунизма на текущую пятилетку.
Те же, кто был на «Привозе», слышали своими ушами в торговых рядах «достоверные» сведения из «надежных» источников и не уехали, горько пожалели. В городе, как всегда неожиданно, объявили карантин. Теперь путь из Одессы пролегал через обсервацию — недельную изоляцию под наблюдением врачей с анализами и таблетками в режимных помещениях с охраной.
Первых счастливых «обсерванцев» селили на круизных
