с Мирой Израилевной случилась истерика.
Она бегала по классу, выкрикивая не очень связные слова, лицо у нее пошло красными пятнами и сделалось совсем некрасивым. А я продолжал стоять и на лице у меня, как приклеенная, красовалась совершенно неуместная улыбка.
Урок был сорван.
Я оделся и отправился через весь Верх в столовую на Приморской улице, куда мама устроилась в буфет. Здесь я обедал по рабочим дням.
Я еще не успел и первого доесть, как в столовую буквально ворвалась Мира.
Она отозвала маму, которая до этого сидела рядом со мной в виду отсутствия покупателей. Они довольно долго разговаривали в другом конце зала, так что мне ничего не было слышно.
Вот это номер! Неожиданности буквально преследовали меня в тот день. Я и не подозревал, что Мира знакома с мамой. Это было неприятно, тем более в такой ситуации.
Поговорив несколько минут на повышенных тонах, Мира ушла, явно раздосадованная.
Когда мама подошла ко мне, я ожидал выяснения отношений, но она все отлично поняла.
— Я познакомилась с твоей учительницей, когда лежала в больнице, — сказала мама, — мне показалось, что она очень хорошая женщина, но видно, я ошиблась.
— А чего она хотела от тебя?
— Того же, что и от тебя, но я сказала, что у нас в семье не любят предателей, — сказала мама с неожиданной твердостью.
Нечего и говорить, как я был признателен за эту поддержку, но к этому эпизоду мы больше с ней никогда не возвращались.
Другой вопрос не оставлял меня и когда я так по-дурацки улыбался, и пока пробирался по продуваемым холодным ветром пустынным улицам.
Кто сообщил Мире?
Я снова и снова перебирал в памяти события прошедшего дня. Вот моя одноклассница Лиля приглашает меня прийти вечером к ней домой на вечеринку. Будут ребята и девчонки из нашего класса. Вот я заявился, но оказалось, к ней приехала родственница и вместо вечеринки мы прогуливаемся по вечернему городу: две девушки и трое ребят.
Ветер раскачивает фонари на растяжках столбов.
Холодно.
Вот отчаянный хулиган Вовка Шемякин пообещал принести что-нибудь «для сугрева» и пришел из гастронома с бутылкой дешевого портвейна «три сапога» — 777.
— Кто будет пить из горла?
Девчонки Лиля и Мила отворачиваются — нет.
Я тоже отказываюсь.
— Ну ладно. Нам больше достанется.
Закадычные друзья Шема и Емеля заходят за угол «Белого дома».
Нам хорошо видны их раскачивающиеся тени.
Вернулись довольные, пахнув издалека сладкой бормотухой.
Так, кто же донес?
Лиля — отпадает.
Милка, своя в «доску», разумеется, тоже.
Вовка с Витькой? Они же не самоубийцы.
Остаюсь только я.
Но я этого не делал!
В Табурищах
Родители быстро нашли жилье. Небольшой домик по улице Кирова, в котором нам предстояло обитать больше года, находился в дальней части Табурищ. Пожилая пара сдала нам половину дома: маленькую комнатку и кухню с большой печью.
Хозяин, колоритного вида казак с седыми усами и бритой головой, несмотря на почтенный возраст, а ему пошел уже девятый десяток, выглядел хоть куда: гладкая кожа и совсем не стариковская сила. В теплую погоду он любил ходить по пояс голый, а то и вовсе в трусах. Тело у него удивительно молодое и на вид ему больше пятидесяти не дашь. Он ленив, и, если бы не дражайшая его половина, мог спать целый день.
Двигается он медленно, и говорит тоже медленно:
— Ну, чого ти, стара дура, причепилась до мэнэ?
Спутница его жизни была лет на пятнадцать моложе, но смотрелась не так эффектно. Позже мы поняли, какой душевный недуг подтачивал ее здоровье. Ревность. Это был настоящий Отелло в юбке.
Старуха ревновала своего благоверного к каждой проходящей мимо их ворот женщине, но больше всего — к сорокалетней вдове из соседнего дома.
— Вы представляете, — изливала она маме свою душу, — стоит мне только за порог, как он шасть к этой бабе.
Уходя из дома, она запирала старика на ключ, но все равно жаловалась, что он убегал от нее на свидание — через форточку.
— Они меня отравить хотят, — жаловалась она в очередной раз и предъявляла в качестве доказательства яблоко из своего сада, — вот эти крапинки, это они кололи сюда шприцем с ядом. Только я эти яблоки есть не буду!
Через год мы съедем от них, а она будет ревновать его еще долго.
Приехав в очередной раз к родителям, я узнал, что, дожив почти до ста лет, дед помер, а старуха, едва не повесившись от скуки, продала дом и переехала жить к дочери.
Старик был портным. Я не знаю, возможно, было у его профессии другое название: он специализировался на фуражках. Я видел выставленные для просушки во двор его творения: это были кепки огромного размера, настоящие аэродромы.
Как он кроил и сшивал свои изделия, я, по правде сказать, был не в курсе. Зато мы абсолютно точно знали, вернее, ощущали, когда он их отпаривал. У него был огромный, наверное, с пуд весом, утюг.
Сам по себе этот предмет, возможно, и не вызывал бы у нас стойкой неприязни, не будь он при этом еще и электрифицированным. Бог знает, какой толщины спираль служила в качестве нагревательного элемента у этого монстра, только после включения хозяйского утюга, свет в доме становился желтым и тусклым, а радиоприемник вообще прекращал работать.
Деньги за квартиру и за свет хозяйка у нас забирала одновременно, поэтому счетчика мы не касались. Как-то я увидел, как удавалось хозяину избегать высокой оплаты за электричество. Перед включением утюга, он подсовывал за вращающуюся рамку счетчика кусочек безопасного лезвия бритвы.
После чего счетчик крутиться переставал.
Но все неприятности с электричеством оказались детской забавой по сравнению с той проблемой, которую мы обнаружили, когда попытались растопить печь. Нужно сказать, что наша семья никогда не была особо избалована коммунальными излишествами. Отопление в нашей квартире в Мукачево было печное, водопровод появился только в последний год, а «удобства» были во дворе, вернее, в огороде.
Но печка в этом доме казалась пределом всему.
Она просто не хотела нормально гореть: сначала не разжигалась, а потом добрая половина дыма вместо того, чтобы выходить через трубу, упрямо просачивалась на кухню сквозь поддувало, печную дверцу, конфорки и все прочие щели.
Каждый раз, дожидаясь пока печка разгорится, в любую погоду нам приходилось открывать все окна и двери.
А хата и без того не была особенно теплой.
Несмотря на то, что снаружи она была обложена силикатным кирпичом, внутри в стенах, по-видимому, была одна труха. Две
