есть в быту, истинный лик его прекрасен, благороден и героичен. Об этом неопровержимо свидетельствует то единственное, что дает нам возможность заглянуть в его душу: его музыка.
И все-таки есть у Чайковского одно произведение действительно безысходно трагическое. Впрочем, таким ему и положено быть — Трио «Памяти великого художника» или, уж не знаю, что правильно, — «артиста»; называют и так, и этак. В любом случае речь идет о Николае Рубинштейне. Долгое время я никак не мог взять в толк: к чему эти не такие уж красивые, едва ли не назойливые вариации на русскую тему во второй части? Хоровод смерти!!!
ТРИО ЧАЙКОВСКОГО
/на концерте С. Рихтера, О. Кагана и Н. Гутман/
Памяти скрипача Олега Кагана
Возвышенная скорбь?..
А этот русский хоровод, казалось бы некстати?
Нет, нет и нет!
Светлая память?.. Романтические слезы?..
Нет! —
Это Жизнь и Смерть в извечной их борьбе
В минуты торжества последней,
Ее триумф, апофеоз!
Сад черных роз, в пустынных льдах цветущий.
Светлая память...
Шабаш сил бездушных!
Всепобеждающий злой гений Сатаны,
Стенания души средь хаоса и тьмы,
И надо всем — Рояль, вершитель судеб!
Всесильный Колокол,
Верховный Судия,
Он сам же над содеянным рыдает...
Молчите лучше,
Вы же слышали: свершилось
Непоправимое!
Конец, конец всему.
Но хватит трагического. В конце концов, у Чайковского немало и светоносной музыки, к примеру его очаровательная Первая симфония «Зимние грезы». Попробуем не получится ли у нас чего-либо созвучного в стихах, пусть это будет скорее не симфония, а всего лишь сюита.
ЗИМНИЕ ГРЕЗЫ
На берегу залива,
Стесненного зимой,
Есть холм с растущей криво
Безверхою сосной.
Внизу нагроможденье
Обломков острых льдин,
Как будто загражденье
Из надолбов пред ним.
Ни границ, ни расстояний
Нет за этим рубежом —
В море белого сиянья
Мир бесследно погружен.
Странный свет опустошает
И затягивает взгляд;
Где исчезли, где смешались
Небо и земля?
И только узкий лыжный след
Тропинкою связной
Оттуда, как из бездны лет,
Приходит в мир земной.
Темна и вечна белизна —
Залив ли? небосклон?
Как часовой, стоит сосна,
И холм, как бастион.
* * *
Природа в белой, белой колыбели
Погружена в мечту, уснула белым сном.
Белым-бело над головою небо,
Молочный дым чуть видимою дымкой
Плывет, плывет над лесом белокудрым...
Да это и не лес! — морское царство
Мерцает серебром и перламутром.
Кусты и ветви в пухе тополином
Сплелись в неисчислимые узоры,
Как щупальцы диковинных актиний
И звезд морских,
И будто бы кораллы
Подножия дубов и пней изломы.
Печали нет — ни грусти, ни веселья
В бессмертии минутном неземном.
* * *
Все в печали и в тумане,
Смыты краски, стерты грани;
На поляне снег, забытый
Ускользающей зимой —
Точно оспою изрытый;
Прочернели там и тут
Островки земли болотной;
Пес глодает влажный прут;
Да на ветках оголенных,
Как тяжелые плоды,
Отощавшие вороны;
Небо сонно, сонны дали —
Все в тумане, все в вуали,
* * *
Какая тишина, безлюдье и покой!
Дома сроднились с лесом и садами,
Те к небу льнут, чья пепельная серость
Рождает белый, легче пуха прах...
Ах, лечь бы под сосной — забыться сном!
Чтобы весной на этом самом месте,
Лишь солнце сгонит снег,
Как солнышко, как песня,
Затрепетал адонис золотой.
* * *
В последнем уборе зимы
Пробуждается лес ото сна.
Он девственен, светел и свеж.
Стройные станы берёз
Белее и чище, чем снег.
Заострились верхушки у сосен
И к лазурному тянутся небу.
Слышится лёгкий шорох —
Будто белка порхает по веткам.
То не белка:
Последние белые хлопья,
С верхних слетая ветвей,
Падают на нижние и шепчут:
«Пробуждайтесь, пробуждайтесь, уж время...»
Лес потягивается, отряхивается, вздыхает.
На лужайку, где больше солнца,
Высыпали кустики черники
И жмурятся, поблескивая влагой.
Они уже не помнят, как мокли
В холодных осенних ливнях.
И бесчинства злобного ветра,
И долгие месяцы мрака —
Они уж обо всём этом забыли
И живут счастливым мгновеньем.
МОДЕСТ МУСОРГСКИЙ
КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ
«Искусство есть средство для
беседы с людьми, а не цель.»
/Мусоргский/
Вот, пожалуйста, еще одна загадочная русская душа: пугающе гениальная, но изначально несущая в себе зерно саморазрушения. Как могло случиться, что этот светский, хорошо воспитанный человек, душа общества, любимец детей, которых сам любил нежно и искренне, оказался уже к 30 годам в плену у столь распространенной на Руси неизлечимой болезни? — не
