не был уверен в верности этого утверждения. Впрочем, как-то раз, ближе к вечеру первого дня странствий, голод заставил их приблизиться к какому-то небольшому поселению; они почти было решились заговорить с кем-то из крестьян, чтобы попросить немного еды. Но стоило им только подойти к опушке леса, как у самых их ног промелькнула череда серых быстрых теней, а затем старый волк, замыкавший бег стаи, остановился и оскалился, глухо ворча на путников.
Ашвин побледнел, делая шаг назад, а Эли нахмурилась.
— Это предупреждение, — сказала она, проводив взглядом волка, последовавшего за своими собратьями. — Нам нельзя показываться людям. Твои враги все еще здесь и они ищут нас. На добрых людей мы навлечем беду, а с недобрыми нам лучше не встречаться…
И она печально, немного по-детски вздохнула, как будто до недавних пор ей никогда не приходилось задумываться о существовании злых людей.
Но так как животы у них от голода урчали едва ли не громче, чем недавний волк, просто так уйти от деревни они не могли.
— Послушай, — сказал Ашвин. — Ведь ты можешь пробраться туда в темноте и украсть что-нибудь из еды! Наверняка ты умеешь это делать! Я видел, как ты управляешься со сторожевыми псами, они не тронут тебя…
Но Эли вместо того, чтобы согласиться, посмотрела на него смущенно и даже несколько обиженно.
— Я никогда еще не воровала, — ответила она. — И уже говорила тебе, что мои родители — честные люди, а не какие-то лесные злодеи, учившие меня своему ремеслу с детства. Но, наверное, ничего иного нам не остается. Нельзя путешествовать без еды. И без ножа. Большой город слишком далеко!..
Смутился и Ашвин — он ведь тоже ничего не понимал в воровском деле, и в том, чтобы подталкивать Эли к преступлению, совершить которое ему самому не достало бы ловкости, определенно ощущалось нечто постыдное. Но она, казалось, не держала на юношу обиды — лишь огорчалась, что ради доброй цели приходится поступать нечестно, и путаница эта нарушала ее ясную и простую картину мира.
…Еще до наступления полуночи она вернулась, принеся с собой целый узел добычи из деревенских погребов, нож, веревку и еще кое-что из вещей, полезных в путешествии. Как и говорил Ашвин, ни один деревенский пес не подал голос, пока Эли шныряла по дворам и кладовым.
Затем Ашвин узнал, что Эли умеет охотиться, и поначалу это его удивляло: как в одном человеке может уживаться безмерная любовь к животным и способность ловко освежевать зайца. Но Эли, выслушав его неловкие вопросы, лишь недоуменно улыбнулась и сказала:
— Но в лесу всегда кто-то охотится на кого-то! Иначе быть не может! Я же делаю это не для забавы, а для того, чтобы мы могли выжить — так поступают все обитатели леса. Да и в домах кошки охотятся на мышей — и я иной раз спасала мышек от их когтей, но знаю, что так уж устроена жизнь, и кошка вовсе не злодейка, как не злодеи волки и лисы…
На вопросы о своей семье Эли не отвечала и сердилась, если вопросы Ашвина казались ей слишком настойчивыми. Но в долгой дороге не обойтись без разговоров, а любопытство юноши становилось все сильнее.
— Отчего ты помогаешь мне?
— Оттого, что так было решено за меня.
— Духами леса?
— Нет, что ты! Они справедливы и не играют с судьбами людей. Это все капризы фей.
— Ты видела настоящую фею?
— Однажды, но хотела бы никогда ее не встречать.
— И что же она хотела от тебя?
— Она хотела, чтобы я приняла ее подарок — но я не так глупа, чтоб доверять фее!
— Какой она была? Прекрасной и волшебной?..
— Пожалуй.
— Ну расскажи еще что-нибудь про нее! Я бы, наверное, все отдал, чтобы прикоснуться хотя бы к краешку чего-то волшебного!..
— Быть может, волшебное давно уж прикоснулось краешком к твоей судьбе, Ашвин. И именно потому ты был так несчастен! — строго и серьезно ответила как-то Эли, но в большинстве случаев она упрямо смолкала, стоило только Ашвину заговорить о фее и ее подарках.
Нрав девушки порой казался ему уж слишком переменчивым: она то была безмерно добра к нему и стремилась помочь во всем, ловила его взгляд и счастливо улыбалась, стоило только позвать ее по имени; то хмурилась, как будто Ашвин ее чем-то обидел, и смолкала, угрюмо косясь на него. И ладно бы при этом он понимал, в чем его ошибка! Иной раз ему не приходилось сказать и слова — а Эли уже мрачнела и замыкалась в себе, хоть до этого весело смеялась и подзывала птиц свистом. Но стоило ему только спросить — не в тягость ли он ей, не сожалеет ли она, что вызвалась помочь — и вновь лицо ее становилось добрым и приветливым, а взгляд — чуть виноватым и испуганным. «Ох, прости меня, Ашвин! — восклицала она. — Дело вовсе не в тебе! Это все злые проделки феи…» — казалось, ее сознание разрывается от противоречивых чувств и мыслей, которые ей приходилось изо всех сил скрывать от спутника.
Он же, напротив, думал лишь об одном — что ничего волнительнее и прекраснее с ним не случалось.
Так они шли по старым заброшенным дорогам, которые давно уж превратились в звериные тропы — и Эли всегда знала, куда они ведут: «Скоро мы выйдем к ручью!» — говорила она — и, вправду, впереди был ручей; «Придется сделать крюк, чтобы обойти топь!» — на пути тут же возникало болото; «Ох и закусают нас комары в этой низине!» — и им вскоре приходилось нырнуть в сырую тихую лощину, поросшую сочным папоротником, который и впрямь кишел комарами.
— Откуда ты все это знаешь? Ты бывала здесь раньше? — допытывался Ашвин.
— Нет, я никогда не уходила так далеко от дома, — отвечала Эли, вздыхая. — Но мне подсказывает чутье. Ты сказал, что желаешь попасть в столицу — и я вижу нашу дорогу так ясно, как будто мне кто-то ее много раз показывал во сне. Ноги сами ведут меня, быть может, я и захотела бы свернуть в сторону — да не смогу!
Можно было бы усомниться в ее словах, но она столько раз безошибочно
