наружу.
– Уедем, Саша, уедем тот же час, – сказала она. – Чтобы никаких интриг. Чтобы вы не шлялись по ночам в поисках правды. Всё кончится скверно. Всё кончится смертью. Нам надо бежать немедля. Отправимся к вам в имение. Или в Польшу. Там у меня большие связи. А ещё лучше в Париж. Да. Непременно в Париж. У меня скоплен небольшой капитал. А вы не знали? Да и у вас есть сбережения. Нам хватит на жизнь. Послушайте только, Саша, как замечательно звучит: хватит на жизнь.
Он заметил её испуг. В ней прежней не было испуга.
Бошняк встал, не торопясь принялся одеваться.
– Езжайте, – сказал. – Я-то вам зачем?
Она подошла, положила голову ему на плечо.
Её шляпная булавка больно колола ухо.
– Собирайтесь. На днях я закончу дело и мы уедем в Париж, – сказал он.
Она не отстранилась. Горячее дыхание напомнило дыхание щенка.
– Вы оставались до конца казни? – спросил Бошняк.
– Нет, – Каролина шмыгнула носом. – Но, уходя, я отчётливо слышала, как хрустнула чья-то шея.
От лязга засова Фабер вздрогнул, испуганно посмотрел на дверь. В камеру вошёл надзиратель:
– Пора, ваше благородие.
– Куда? Я никуда не хочу! – тревожно проговорил Фабер.
– Домой, ваше благородие, – сказал надзиратель. – Прошение о помиловании самим государем подписано.
Фабер поглядел на него растерянно:
– Как же это, голубчик? Как же?
Надзиратель подошёл, снял со спинки мундир. Фабер с трудом попал в рукава.
– Поговаривают, что другой наш прошлый сиделец, господин Бошняк, – сказал надзиратель, застёгивая Фаберу пуговицу, – слово за вас перед его превосходительством господином Бенкендорфом замолвили.
Фабер то хмурился, то улыбался. Он не знал, что чувствовать.
Наконец он был готов. Вынул из-под матраца отсыревшие ассигнации, что передал ему Бошняк. Поморщившись, сунул в карман. Прихватив узелок, оглядел каземат, словно не верил, что прощается с этим местом, и шагнул в коридор. Надзиратель проводил его к выходу, распахнул дверь.
Движение воздуха оглушило Фабера. Покачиваясь, направился он к воротам и вскоре выбрался к Неве.
С реки неслись звуки вальса, по широкой сверкающей воде двигались лодки с дамами и кавалерами. Хлопали пробки, пенилось в бокалах шампанское. Слышались весёлые крики, смех. Фабер ступал по свободе, как по тонкому льду.
Перейдя мост, он повернул и побрёл по Кронверкской набережной. Он следил за полётом чаек. Из окна своей новой камеры он тоже видел чаек, но теперь они летали как-то совершенно иначе. Густые краски Петербурга. Упругий, словно каучук, воздух. Спешащая публика толкала его, и от каждого толчка Фабер улыбался, кивал обгонявшим его спинам. Мимо, чуть задев его, прошла девушка лет восемнадцати в светлой шляпке. Фабер вдохнул её запах. Девушка обернулась.
На углу Фабер заметил извозчика. Тот дремал на козлах, намотав на руку вожжи.
– Братец, – сказал Фабер, – отвези на Чёрную речку!
Извозчик встрепенулся.
– Далече, барин, – сказал с неверием, что у нового седока есть деньги.
– Вези! – весело крикнул Фабер и, как платком, взмахнул ассигнацией.
Он забрался в повозку, откинулся на скамье. Извозчик хлестнул лошадей, и повозка побежала по светлому, широкому пространству. Фабер улыбался навстречу ветру. Брызги фонтанов летели ему в лицо. Откуда фонтаны? – кружилось у него в голове. – Здесь никогда не было фонтанов.
Петербург успел измениться и напоминал яркий говорливый сон. Дома выросли на три этажа. Они стояли надёжные, оплетённые лесами, пахнущие свежей краской. От разноцветных башмаков с узкими лентами, шумных платьев, бликов Невы болели глаза.
Экипаж подкатил к дому Аглаи Андреевны. Фабер выбрался, бросился к крыльцу.
– Барин, – крикнул извозчик.
Фабер остановился, хлопнул себя по лбу, сунул извозчику ассигнацию. Тот от удивления надул щёки:
– Так ведь… сдачи-то нету.
– Ничего-то у тебя нету! – уже взбегая на крыльцо, крикнул Фабер.
Постучал. Вскоре послышалось знакомое шарканье, дверь медленно отворилась, и высунулась голова Митрофана. Увидев Фабера, лакей разинул безъязычный свой рот, радостно на одной ноте заскулил. Фабер с улыбкой приложил палец к губам, проскользнул внутрь и стал подниматься по лестнице.
Дверь в комнату Аглаи Андреевны была открыта. Аглая Андреевна, сидя возле окна, вязала варежку. Фабер кашлянул. Аглая Андреевна, вздрогнув, обернулась. Медленно поднялась, уронила вязанье.
– Няня! Нянечка!!! – громко закричала Аглая Андреевна, не двигаясь с места.
Потом сказала Фаберу:
– А мы скоро ужинать будем.
На лестнице затопали, и в комнату заглянула испуганная няня. За её спиной маячила лохматая голова Андрея Поликарповича.
– Ещё один прибор поставьте! – сказала Аглая Андреевна, не отрывая от Фабера растерянного взгляда.
– Ну же, Илья Алексеевич, – произнесла шёпотом. – Скажите что-нибудь!
Фабер тихо и сбивчиво проговорил:
Умолкни, ропот малодушный!Гордись и радуйся, поэт:Ты не поник главой послушнойПеред позором наших лет…
Аглая Андреевна кинулась к нему, обняла.
– Илюша… Илюша… Илюша… – шептала она. – Какой же вы у меня дурак!
Лавр Петрович вошёл в комнату Ушакова. Понюхал воздух. Угрюмо оглядел стол с опрокинутой свечой, торчащий из стены гвоздь. Кровать была аккуратно застелена. Жозефина в распахнутом мужском халате сметала в кучу осколки. Увидев Лавра Петровича, сказала:
– Заходьте. Я уж скоро закончу.
Лавр Петрович шагнул мимо неё к окну. С улицы на него глянули львиная морда и первый ищейка.
– Пыжи[33] ищи! – крикнул ему Лавр Петрович и тише добавил. – Сдаётся мне, что гладкоствольные пистолетики были-с.
Скрипнула дверь, в проёме показался испуганный глаз второго ищейки.
– А почто нас сюда Бошняк направил? – спросил он.
– Чтобы мы увидели то, чего он в темноте не разглядел, – ответил Лавр Петрович.
Ему не нравилось, что кто-то в деле идёт впереди него.
Жозефина поставила веник в угол, уселась на кровать, закачала ножкой. Второй ищейка следил за её движениями, как кот за бумажным бантиком.
Лавр Петрович повернулся к Жозефине.
– Значит, комнатку сдаёшь? – для начала разговора спросил он.
– С одной красоты не разжиреешь, – ответила Жозефина.
Лавр Петрович снова пошевелил ноздрями:
– Однако гнилой кровью пахнет.
– Он всё лицом вниз лежал, – сказала Жозефина. – Чтобы кровь, значит, лишняя и гной выходили.
Лавр Петрович посмотрел на ржавые разводы на потолке.
– Кто ж его кормил, ежели он лежал? – спросил он.
– Товарищ захаживал, – ответила Жозефина, наматывая локон на палец. – Кашу приносил, раков. Иногда я кормила.
– Видела товарища?
– Со спины.
– Каков же он со спины?
Жозефина пожала плечами:
– Ухоженный. Жопка такая, ничего. А глаз злой.
– На жопке? – покосился на неё Лавр Петрович.
– Ой, не лови ты меня на слове, папашка, – хихикнула Жозефина и глянула на второго ищейку. – Я и так на всё готовая.
И ещё сильнее закачала ножкой.
Лавр Петрович потянул вбитый в стену гвоздь. Тот сидел крепко. На гвозде была натёрта блестящая металлическая плешь. На полу валялась вешалка.
– Что на гвозде висело? – обернулся к Жозефине Лавр Петрович.
– Мундир новёхонький, ни разу не надёванный, – ответила та. – Все деньги, что с продажи коников остались, на него и спустил…
В стене свистела сквозняком дыра от пули.
– Стрелок, конечно, так себе, – заглянув в дыру, сказал Лавр Петрович. – С десяти шагов мазанул. Жозефина, может, это твой знакомый с глазом на жопе по окнам палил?
– Почем же я знаю? Я на работе была.
В комнату вошёл первый ищейка. Подойдя к Лавру Петровичу, протянул обгоревшие скрученные бумажки.
– А вот и пыжики… – Лавр Петрович, взял
