До изнеможения.
Георгий Ефимович работает рядом. В столярном сарайчике-мастерской он выстругивает рубанком дверцы платяного шкафа. Желтые, как сливочное масло, стружки сыплются с верстака. Вкусно пахнет клеем. На керосинке учитель варит из говяжьих костей столярный клей.
Неожиданно Георгий Ефимович тяжело садится на чурбан-колоду, лицо его сереет, он некрасиво жует губами, словно пытается что-то сказать, но никак не может… Я бегу в дом и приношу кружку с водой.
Он никогда не говорил про свои болезни.
Первый раз подобное с ним случилось на уроке. Учитель неожиданно оборвал мелодию, песня сбилась… Он стоял перед классом с пепельным лицом, неловко – с причмокиванием жевал губами. Пацаны начали хихикать. Я выскочил из-за парты и бросился за водой. Каким-то образом я догадался, что у Георгия Ефимовича приступ. Может быть, даже сердечный.
В коридоре школы стоял бачок с питьевой водой. Сначала я хотел зачерпнуть из него. Но кружка была намертво прикована к бачку стальной цепочкой. Как на речном вокзале в городе. Тогда я побежал в учительскую. Шли уроки, и в учительской, за отдельным столом в углу, сидел только Иван Маркович Поликутин, директор школы. Он сразу понял – что-то случилось. И тут же посеменил за мной в класс. Я протянул Георгию Ефимовичу стакан с водой. Но учитель смотрел только на директора. Мне кажется, он его испугался.
Вместе с Иваном Марковичем мы довели учителя пения до дивана в учительской. Георгий Ефимович нашарил в кармане какой-то пузырек и открыл его. Я уловил запах яблок. Я не знал тогда, что корвалол пахнет яблоками. И мокрым снегом.
Женя закадрил мою Вальку. Отличницу.
Еще бы! Устоять против москвички и короны, а также и против корочек – узконосых блестящих бареток, в которых Женька приходил на танцы, не смогла бы даже городская племянница председателя колхоза. Но ее уже ангажировал Лупейкин. «На стон», как он выражался.
Мои отношения с Валей закончились единственной памятной встречей на сеновале и первыми взрослыми откровениями. После того как мы вдоволь наобжимались, мы не стали ближе. Меня сильно смутили недетское знание основ анатомии, которое продемонстрировала тогда отличница с пшеничной косой по пояс. А также ее любопытство и расспросы про мамины с отчимом ночные ухаживания.
Валька же, заподозрив охлаждение моих чувств, в узком кругу подружек выразилась в том смысле, что я – еще совсем слабак.
Так уж и слабак! Если учитывать мнение практиканток из медучилища…
Зимой в десятом классе случилось еще одно событие. Оно сделало меня… Ну вот кем оно меня сделало? Можно сказать, настоящим семнадцатилетним парнем. Я не буду здесь раскрывать подробности моих новых ощущений. Елизарыч строго-настрого запретил мне делать это. Он однажды приказал: «Никогда не рассказывай, даже самому близкому дружку, подробности о своих бабах. Как ты с ними, что… Таким нельзя хвалиться. Потом стыдно будет».
О Вальке-отличнице с пшеничной косой я рассказал только потому, что в том эпизоде мне хвалиться нечем. А сама встреча с девочкой на сеновале была важна для меня. Она обозначила границу, за которой кончались глупые хихихиканья и начинались взрослые воздыхания.
Могу сообщить только то, что ее звали Люба, Любовь. Она исполняла песню «Ой, снег, снежок-снежок, белая метелица! Говорит, что любит, только мне не верится…» Люба красиво поводила бедрами и устраивала на сцене «топотушки» – дробила ногами под переливы аккордеона.
Наш школьный ансамбль был принят во взрослую художественную самодеятельность. Ну, вы помните – аккордеон до колен, фикса из сворованного золота и расклешенные штаны с колокольчиками. «Опять мы с тобой поссорились…»
Заприметила, честно говоря, она меня сама. После концерта в поселке Орель-Чля взрослые артисты устроили вечеринку. Мы, десятиклассники, к тому времени уже знали все о вреде алкоголя. На общем застолье долго не задержались. Я устроился спать за сценой, завернувшись в старый плюшевый занавес. Ночью я проснулся и понял, что меня кто-то… раскатывает! В буквальном смысле слова. Прекрасное лицо Любы-певицы склонилось надо мной. Она улыбнулась, приложила палец к моим губам и сказала: «Тс-с-с… Тихо, Санечка!»
Все – точка. Дальше только «Тс-с-с… Тихо, Санечка!»
У ее мужа, бульдозериста Рейда морской сплотки, были кулаки размером с голову теленка. Все очень быстро вылезло наружу, пошли слухи, и на закрытом педсовете мне пригрозили исключением из интерната. Геологический отряд Пузыревского снова замаячил на горизонте.
Все решилось само собой. Мужа, знатного тракториста и передовика, перевели в дальний леспромхоз – поднимать выработку отстающей бригады. Перевод устроил отец Гены Касаткина – барабанщика из нашего секстета. Он, отец, и был директором того Рейда морской сплотки, где трудился оскорбленный в своих чувствах механизатор. Директор интерната – Владимир Александрович Маер, как я догадался, пришел к Генкиному отцу и рассказал о ситуации. Я уперся рогом и Любу бросить уже не мог. Так и сказал директору на мужской встрече с ним в кабинете, после педсовета, с глазу на глаз. Дело должно было закончиться грандиозным мордобоем…
К весне выпускного класса я изображал из себя разочарованного Печорина, всезнающего и усталого. От любви. Я писал стихи о сломленной ветке черемухи. Девчонкам в классе нравилось. А на самом-то деле после тех плюшевых кулис случилось еще один или два раза…
Правда, часто целовались в кино, на последнем ряду.
Любины знакомые на нас оглядывались. «С пацаном связалась…»
У Валентины с Женей отношения тоже сделались взрослыми. Как сейчас говорят – она стала герл-фрэндом Женьки-жопика.
Как человек уже опытный, я многое видел. Валька налилась, смотрела спокойно, но как-то очень глубоко. Она стала настоящей красавицей. Сплетен не боялась.
Интересно то, что у нас с ней установились очень доверительные отношения – Женька-то был моим дружком! Мы с ней обменивались понимающими взглядами и записками. Я, по мере сил, помогал им устраивать свидания, когда Женька приезжал на выходные. О том, что когда-то было у нас на сеновале, мы оба помалкивали. Ну, было да сплыло. Детские шалости, ха-ха!
Женька к тому времени школу уже закончил и работал в городе. В армию его не взяли по причине плохого зрения. Очки не носил – стеснялся, характерным жестом он оттягивал веки глаз, делая их узкими. Так ему было более-менее видно. Только мы с Валентиной знали о его маленькой тайне. И еще его родители – тетя Тоня и Георгий Ефимович.
Вместе шли на танцы.
Женька вступал в круг в своих узконосых корочках и в кожаных перчатках. Вальке особенно нравилось, что Женька танцует, даже летом, в перчатках. Такие понты. Как и колокольчики у меня на брюках. Время тельников, летчицких потертых курток и габардиновых костюмов с ватными плечами безвозвратно уходило.
Из-за Женькиных понтов все и произошло.
На самом деле, по большому счету, из-за Валентины. Уж очень привлекательной она была. Манкой, как говорили у нас
