что все евреи особо грязны, поражала чистота и порядочность еврейских женщин. «Он (эсэсовец. – Б.Я.) хотел осмотреть еврейских женщин и убедиться, действительно ли они девственницы. Еще он хотел узнать, чистые ли еврейские женщины. Осмотр удивил их, но в неприятном для них смысле. Они не могли поверить, что мы были такие чистые. Мало того, 90 процентов из нас были девственницами», – вспоминала одна из узниц[239]. И это при том, что большинство евреев проживали в самых непритязательных условиях, многие прибывали из гетто. Поэтому грубая, насильственная дезинфекция по прибытии имела, помимо необходимой санитарной составляющей, гораздо более важное значение психологического подавления, показывая узникам, что они грязны, как грязны низшие существа, и прибыли из отвратительного, нечистого, опасного места в мир чистоты и порядка. Таким образом, на месте узника начинал возникать фантом, созданный представлениями и фобиями лагерной администрации.
В чем состояла задача первого этапа (separation)? «Вступительный церемониал», – писал А. Кемпински, – был предназначен для быстрой ликвидации прежней модели жизни и быстрейшего переключения на лагерную модель. «Вступительный церемониал» не был специальным изобретением организаторов лагерной жизни. Он существует, разумеется не в столь сильнодействующей форме, в разных социальных институтах, особенно там, где необходимо быстро приучить новых членов данного института к обязательным в нем нормам. Для этой цели необходимо быстрое ослабление прежних моделей поведения, особенно тех, которые не соответствуют образцам, обязательным для данного института, при одновременном навязывании его собственных образцов»[240].
После этого наступала стадия transition – карантин, сопровождаемый переодеванием в лагерную одежду и присвоением номера (клеймением). На этой стадии общаться старым узникам с вновь прибывшими строго запрещалось (containing). На стадии incorporation происходило выделение места в бараке и включение в определенную группу с соответствующей маркировкой.
Все эти стадии были пронизаны насилием в самых разнообразных формах, которое окончательно закрепляло новое состояние узника. Важной особенностью этого насилия являлось то, что оно было немотивированным, изощренным и начиналось в первые минуты прибытия в лагерь, о чем свидетельствует большинство выживших. «Кто как стоял, так хватал что было ближе под рукой и полуодетый, оставляя части одежды и своих вещей… выскакивал на перрон, – вспоминал один из очевидцев. – Когда прыгал, то, прежде чем касался ногами земли, получал удар: кулаком, палкой, прикладом винтовки или сапогом. Многие сразу падали на землю, заваливая дорогу следующим, которые по необходимости опрокидывались на своих предшественников, создавая таким образом кучи вьющихся человеческих тел. Неистовые крики и проклятия, а также удары, наносимые с большим умением и знанием, не прекращались ни на минуту»[241].
«Нас встретили десятки заключенных, которые колотили дубинками кого попало, куда попало и без всякой причины»[242], – писал Э. Визель. В.Я. Бойко вспоминает, с чего началось его пребывание в Освенциме: «Как только закончилась процедура клеймения, эсэсовец, сидевший за столом, проставил вытатуированный на моей руке номер в мою сопроводительную карточку и в только что заведенную освенцимскую. Потом он встал и без единого слова начал избивать меня. Я упал, ударился головой о пол и потерял сознание. Очнулся, когда двое узников волокли меня, голого, в строй таких же голых людей. Дикая боль сковывала все тело, сверлила затылок, кружилась голова, и к горлу подкатывала тошнота. Очевидно, я получил сотрясение мозга. Так меня, штрафника, встретил Освенцим»[243].
«Заключенные торопливо, глотая воздух, вышли, по привычке стали в ряд, – передавал свидетельство узника Сырецкого лагеря В. Давыдова писатель А. Кузнецов. – Вокруг были колючие заграждения, вышки, какие-то строения. Эсэсовцы и полиция. Подошел здоровый, ладно сложенный русский парень в папахе, галифе, до блеска начищенных сапогах… в руках у него была палка, и он с размаху ударил каждого по голове: – Это вам посвящение! Слушай команду. На зарядку шагом марш! Бегом!.. Стой!.. Кругом!.. Ложись!.. Встать!.. Гусиным шагом марш!.. Рыбьим шагом!.. Полицейские бросились на заключенных, посыпались удары палками, сапогами, крик и ругань. Оказалось, что «гусиным шагом» – это надо идти на корточках, вытянув руки вперед, а «рыбьим» – ползти на животе, извиваясь, заложив руки за спину. (Узнали также потом, что такая зарядка давалась всем новичкам, чтобы их ошарашить; били на совесть, палки ломались на спинах, охрана вырезала новые.) Доползли до огороженного пространства внутри лагеря, там опять выстроились, и сотник по фамилии Курибко прочитал следующую мораль: – Вот. Знайте, куда вы попали. Это – Бабий Яр»[244].
То есть это насилие «на входе» можно обозначить как инициирующее насилие, которое должно было четко обозначить переход в иной мир, кардинально отличный от того, из которого пришел узник. Итальянец Лиджери, прибывший в Маутхаузен, вспоминает: «Когда распахнулись входные ворота, нам показалось, что нас поглотила пасть огромного чудовища, как детей в сказке, потерявшихся ночью в лесу. <…> Не знаю, не знаю ничего, даже не знаю, страдаю я или нет, ясное у меня сознание или я сошел с ума, бодрствую я или во власти кошмарного сна, я еще на земле или во чреве адовом, не знаю, не знаю, не могу понять…»[245] Именно это кардинальное отличие лагерной реальности от всех привычных форм бытия, неготовность к переходу из одного мира в другой приводили к тому, что больше всего узников погибало в первые недели пребывания в лагере. От адекватного понимания происходящего в буквальном смысле зависела жизнь. Но, как отмечала психолог Х. Блум, если узнику удавалось выжить в первые недели, его возможности уцелеть и выбраться из лагеря возрастали многократно[246].
Примечательно, что увеличивающаяся продолжительность пребывания в лагере была прямо пропорциональна девальвации ценности жизни для узника. Г. Лангбейн засвидетельствовал характерную сцену: группу людей, недавно находившихся в лагере, отправили в газовую камеру, о чем они знали. Один из них, старик, упал, не будучи в силах идти дальше, после чего охранник закричал: «Если ты не встанешь, я тебя пристрелю!» Старик крикнул: «Нет, не убивай меня, я пойду», кое-как встал и вернулся в колонну обреченных, для того чтобы быть убитым через несколько минут[247]. Для узника, прожившего в лагере год или два, даже если он не превращался в «мусульманина», жизнь утрачивала свою экзистенциальность. Возникала апория: для того чтобы выжить, нужно было как можно скорее истребить в себе всякое сознание ценности и уникальности жизни, то есть впустить смерть в пространство своей онтологии (об этом подробнее в главе «Финал»).
Возвращаясь к роли насилия, следует подчеркнуть, что с его помощью нацисты добивались того, что понятия «человек» и «заключенный» начинали совпадать. В повседневной жизни статус и самоощущение личности обычно шире или у́же состояния человека, что приводит к стереоскопичности восприятия мира и внутреннему конфликту, являющемуся
