ещё?
Я погружаю пальцы – безумие – в полную чашу и, растягивая липкое золото по столу, подношу их к лицу Бога Солнца, после чего велю угощаться. Он соглашается горящими от удовольствия и волнения глазами и сцепляет мои пальцы у себя на языке.
Сладко.
– Сладко, – говорит он, облизываясь. И учит: – Смотри, как надо.
Берёт меня за руку и, прижимая указательный палец к среднему, велит медленно погрузить их в чашу.
– Держи дольше, не топи так глубоко.
Чувствую, что наливаюсь краской.
Поднимает мою руку и вновь слизывает мёд. Подбородком ловит золотые нити и ни капли не теряет.
– Мы запачкали стол, – говорю я, дабы сместить центр беседы.
Не выходит.
– Ну, во-первых, ты запачкала: я, как видишь, всегда всё делаю чисто и аккуратно, – парирует Гелиос. – А, во-вторых, нестрашно: если нам понравилось и было вкусно, последствия того можно прибрать.
Я – как мне кажется – горю. Горю в самом деле. Румянец ползёт по обыкновенно бледным щекам, а потому я отворачиваюсь и спрашиваю о планируемой поездке. Гелиос всё понимает и протягивает полотенце, рассказывает о скорой приятельской беседе с некоторыми из пантеона и более смущать не смущает.
– Счастливо оставаться и хорошо тебе отдохнуть от старого наскучившего мужа, – кивает Гелиос и покидает дом.
Рвусь следом: на веранде припадаю к качелям и взмахиваю рукой в сторону отдаляющегося силуэта. Мужчина садится в машину и уезжает. Несколько дней я провожу в надоедливом одиночестве (не считая периодически мелькающей прислуги), а затем приветливо встречаю мужчину, что одаривает меня улыбкой и заносит за ухо крохотную оливковую ветвь.
– Что это значит?
– Пусть будет тайной.
Мы садимся на кухне за разговорами и чаем. Слуги завершают полуденные дела и отправляются на отдых.
– Хорошо провела время? – спрашивает Гелиос.
– Немного скучала, – признаюсь я.
– По мне или вообще?
– Не льсти себе, Бог Солнца, я не признаюсь.
Мужчина тяжело вздыхает и, причитая о жаре, расстёгивает пуговицы рубахи. Я наблюдаю выглядывающее по плечам оперение. Видела этот рисунок в день (ночь) нашего знакомства: широкие расправленные крылья лежат по лопаткам и рукам. Следом Гелиос жалуется, что автомобиль – душная тварь! – насквозь пропитал его потом. Предлагаю набрать ванну и смыть с себя дорогу. Соглашается и поспешно сбрасывает рубаху (домашняя духота утомляет, правда; из-за неё мне приходится носить короткую одежду, хотя сердце я отдаю платьям в пол). Взглядом ловлю тот самый рисунок оперения и, кротко прикоснувшись, вопрошаю:
– Что это значит?
Пальцы по голой спине сбивают с толку.
– Размах орла, который в одной из былых религий почитался богом солнца, – добродушно отвечает Гелиос, однако утаить то ли смущение, то ли испытанное наслаждение не может.
– Забавно, – говорю я. – Когда-то люди для веры своей избирали животных. Изменилось ли что-то сейчас? И кто или что станет следующим?
– Не забивай голову, – советует мужчина.
Спешу воспользоваться этим:
– Тогда я могу просить платье?
Так прямо и без начального стеснения.
– Тысячу, Луна, – улыбается Гелиос. – Завтра же пришлю замерщика, договорились?
И на следующий день в резиденцию являются женщины, что вьются вокруг меня с тканями и булавками, и выведывают предпочтения по фактуре и моделям. Всё так ново и чуждо. И интересно. Ещё день спустя швея приносит заказ: я принимаю его и награждаю Гелиоса поцелуем в щёку. Благодарю и рвусь открывать запечатанную бумагу.
– Не торопишься? – спрашиваю у покрывающегося сентиментальностью лица. – Может, у тебя дела?
– Ты в приоритете дел, – легко улыбается мужчина и падает на диван. – Весь в твоём распоряжении, показывай.
Взбираюсь на этаж выше, где переодеваюсь, и возвращаюсь в гостиную.
Первое, жёлтое. Захватываю юбку и кружусь, а струящаяся ткань пляшет в солнечном круге. Длина до пят – излюбленная; грудь подхватывает глубокий вырез, а рукава доходят до запястий и плотно облегают их.
Второе, зелёное, ближе к хвойному. С рукавами по локоть и высоким воротом, но из лёгкой дышащей ткани.
Задорно кручусь на носках и спрашиваю мнения у Гелиоса.
– Как мужчине, – говорит он, – отдающему предпочтение явной женской красоте – больше приглянулось первое, с вырезом на груди. Однако как мужу – не пылающему сильной ревностью, но желающему припрятать красоту в доме – второе, закрытое.
Благодарю Гелиоса и вновь обжигаю его щёку губами. Он – эмоции мальчишки! – великодушно объявляет, что ради этой улыбки и этого настроения готов каждый день наблюдать новые платья.
– Почему не заказала больше? Поберегла семейный бюджет?
– Что за слово такое? Нет, конечно! Просто поскромничала.
Гелиос смеётся и говорит, что мне пойдёт голубой – ближе к хрустальному – цвет: подчеркнёт ясный взор и высокий рост.
Остаюсь в новых одеждах, а к обеденным часам провожаю до подоспевшей машины кухарку. Амброзия укладывает багаж, затем одаривает меня тёплым взглядом и – не без извинений – показывает начало молитвы. Желает счастья и, сплетая руки в давно позабытых формулах, просит у Богов благо и мир.
– Простите меня великодушно, госпожа, – обращается женщина. – Я долго служила дому Солнца и вашему супругу, молилась о доброй жене, что утешит хозяйское горе, а теперь вынуждена покинуть вас обоих.
Глаза её становятся мокрыми.
Благодарю за прекрасное время и добрую компанию, за разговоры на кухне и порядок в доме. Амброзия стала единственной, кто покидал дом, не будучи изгнанным нами: в её деревне разразилась чума, и кто-то из детей заболел – следовало наградить его лечением, а остальных вывести с проклятых земель. Потому с Гелиосом мы спокойно отпустили служащую.
– Если ты согласна готовить и мыть сама – поддержу вас, – сказал супруг.
Амброзия обучила меня всему возможному, а потому заслужила отсрочки в службе.
– Что бы ни случилось – ты можешь вернуться, – улыбаюсь я и сжимаю в своих руках руки женщины. – Дом Солнца открыт для тебя.
Она зовёт меня госпожой напоследок, благодарит богов за эту встречу и исчезает. Пыль вздымается вслед за машиной и скрывает её на горизонте. Я возвращаюсь в дом и оповещаю супруга о покинувшей нас служащей. А он, дочитывая принесённое свежей почтой письмо, вдруг начинает собираться. Раздражённо.
– Всё хорошо? Ты куда?
– По работе. В порядке, да, – наспех отвечает он и добавляет: – Проводила Амброзию? Не слишком ли ты добра к подчинённым?
– Кто не заслужит добра – добра не получит, – с неохотой протягиваю я. – И Амброзия – больше не слуга.
– Больше не наша слуга, – поправляет мужчина и следом поправляет ворот пиджака; гласность приходит на слово «наша». – Рабскую психологию и внутреннее желание подчиняться не вытащить из них даже клешнями.
Гелиос двигается к дверям, но я – с досадой – выплываю поперёк:
– Что же, из меня, получается, не вытащить клешнями
