ребячий щебет. Многие выздоравливающие заключенные и «маньчжурцы» подолгу простаивали около заборчика, глядя на игры ребятишек и вспоминая свои детей; они смущенно смывались, когда кто-нибудь из «взрослых» малышей трех-пяти лет просил у них конфетку или пряник.
Матери через некоторое время после родов попадали под «актировку» — досрочное освобождение для воспитания детей. Лагерь за счет государства снабжал их детским бельем, продуктами, деньгами, проездным билетом и при желании матери направлял ее на работу. Для многих женщин ребенок был средством досрочного освобождения. Но находились и такие, которые отказывались и от детей и от свободы. Одни не хотели расставаться с «мужем» или «мужьями», оставшимися в заключении, другие не надеялись долго прогулять на свободе, третьи специально рожали ребенка лишь для того, чтобы получить «мамочный паек», включавший тушонку и яичный порошок, по-настоящему поправиться за время декретного отпуска.
«Взрослые» малыши — четырех — пяти лет, большей частью сироты — ходили гулять в лес, на речку, встречались с детьми расположенного возле зоны поселка и понимали лишь одно: они лучше одеты и их лучше кормят, чем тех — за зоной. В шесть лет их ожидал детдом.
Некоторые «мамки» жили подолгу в родильном доме, они становились «няньками». Большей частью это были женщины, дети которых умирали вскоре после рождения, не оправдав надежд своих матерей на свободу.
Под благовидными предлогами, с благосклонного неведения начальства, приезжали на лечение в сангородок «мужья» из числа отличников производства. Бывало изредка, что приезжали и отцы к детям с немудреными подарками, чтобы вместе поплакать и погадать — сколько еще остается до выхода на свободу.
«Мамки» скучали без «мужей». Наличная мужская обслуга была поголовно «занята», поэтому многие «мамки» сами подготавливали себе «мужа» из числа присланных на лечение «доходяг». Иногда одного «доходягу» подкармливали две — три «мамки», но не всегда их расчеты оправдывались. «Доходяги» из заключенных знали, что при уличении в сожительстве их ожидал отдаленный лагпункт, и потому на постоянную связь отваживались не все.
Алтайский имел лоход от «мамок» как гробовых дел мастер. О том, что он непригоден как «жених», Юрий честно сказал сразу нескольким «невестам», которые, как он видел, положили на него глаз. Для женщин это было не совсем понятно: по обязанностям художника зоны ему полагалось «жениться» — как-никак, обслуга, а не больной. Гробовых дел мастером Алтайский стал совершенно неожиданно для себя. Это случилось, когда он вырезал по просьбе одной из «мамок» на березовой дощечке надпись для установки на могиле.
Блестящая, покрытая канифольным лаком дощечка с грамотной надписью, сделанной красивым шрифтом, который не смоет ни дождь, ни снег, — все это очень понравилось и самой заказчице и другим «мамкам». Младенцы умирали часто, поэтому на недостаток работы жаловаться не приходилось. А есть работа — значит, есть и еда. Правда, тушонки и яичного порошка Алтайский так и не попробовал, но ржаной хлеб, баланда и каша из соевого жома доставались ему нередко.
Наконец, наступил день, когда и его вызвали на следствие. Направляясь в следственный изолятор, Амазонку, как его называли заключенные, Алтайский испытывал чисто животный страх, не поддававшийся контролю разума, — это был страх перед голодом, который может настичь его вновь.
Пока дежурный надзиратель в изоляторе принимал Алтайского, он огляделся. Сени и коридор, делят изолятор поровну, в коридоре четыре глухие двери с тяжелыми засовами, за ними — камеры, в конце коридора печь. Удушливый и специфический тюремный запах-меланж: грязных одежд, пыли, клопов, нечистых параш и людей.
Был слышен смутный говор. Из одной камеры его окликнули:
— Юра, давай к нам!
Надзиратель больше для вида обыскал Алтайского.
— Туда, что ли? — спросил он, указывая на камеру, из которой окликнули Алтайского.
Тот согласно кивнул головой. Когда тяжелая дверь лязгнула за ним засовом, Алтайский утонул во мраке и море обостренных тюремных запахов. Перед носом он мутно различил верхний ярус сплошных нар, выше которых из маленького обрешеченного оконца пробивался свет.
Оглядываясь и привыкая к темноте, Алтайский сначала ткнулся ногой во что-то твердое, по неблаговонию определил — параша. Затем различил головы, нижний ярус нар, деревянную бочку с расширяющимся низом.
По-настоящему знакомых в камере не было. Окликнувший Алтайского Иосиф Бессехес был ему знаком тоже весьма поверхностно — не владея ни китайским, ни японским языком, он однажды обратился к Алтайскому, когда тот еще работал в Харбине, в билетной кассе, с просьбой помочь ему разыскать багаж, потерявшийся где-то на долгом пути из Германии, откуда Бессехес уехал после прихода к власти национал-социалистов.
— Если не боишься сквозняков, ложись рядом со мной к окну, — предложил усатый чернявый человек лет тридцати с острыми темными глазами. — Спать будем на моей телогрейке, она толще и теплей, а твоя позуже, будем ею на ночь закрывать окно.
Алтайский взгромоздился на верхние нары, достал кисет, за которым тотчас протянулось множество рук, и кусок газеты.
— Стой! — сказал усатый. — Одну закуривает хозяин, другая — одна на всех!
— Нет! Ну, две… Петя! — взмолились сразу несколько голосов.
Петя прикинул кисет на руке и сказал:
— Ладно.
Алтайский начал заворачивать тугую цыгарку, при этом просыпал несколько крошек.
— Так дело не пойдет, — строго сказал Петя. — Хоть табак и твой, просыпать его — все равно не дело. Давай снасть, — буркнул он куда-то вниз, и в его руке появилась конусовидная палочка. Он обернул ее бумажкой, помусолил, подвернул нижний конец и снял готовый, открытый с одного конца цилиндр. Насыпал табак над кисетом, подвернул другой конец и показал готовую цыгарку. — Вот так.
На нижних нарах уже «катали» огонь — ватный, хитро уложенный между нарой и доской тампон. После нескольких движений туда и обратно запахло паленым. Тампон передали Пете, он разорвал его, подул — середина тлела. Прикурили. Только после этого Алтайский поинтересовался новостями.
Хороших новостей было мало: следователи обращались вежливо, лишь в виде исключения прибегали к мату, но настойчиво «клеили» своим подследственным различные статьи.
У некоторых следствие уже закончили — их только что выпустили в зону ОЛП-5. Все они подписали 206-ю статью об окончании следствия и подтвердили согласие с обвинением их по статье 58, главным образом, по пункту четвертому — в содействии международной буржуазии. Кое-кому прибавили пункт шесть, часть первая — шпионаж в мирное время.
Предъявленные обвинения всерьез не принимали, торопились подписать: во-первых, хотелось жрать, а для этого требовалось выбраться в зону: во-вторых, жить надо было сейчас. Будущее дело, как выразился Иосиф Бессе, «темнее темного леса». В-третьих, следователи и прокурор оформляли дела как бы шутя, говорили, что все это проформа, что если и дадут, то два — три
