принесли многочисленные аристократы на службе революции. А если принять, что республиканские войска, в случае измены части офицеров, случалось, перебивали остальных, то честная служба многих аристократов в Республике может считаться прямо подвигом. То обстоятельство, что часть их изменила (Лафайет), объясняется вовсе не их неискренностью, а, как и у Дюмурье[50], бессмысленным террором якобинцев. Аналогично нашей революции, все перепуталось: аристократы вели в бой республиканские полки; напротив, вандейцами, включая и дворян, частенько командовали буржуа (стр. 28): «И все-таки тяжело идти в бой под командованием разных Кокро, Жанов, каких-то Муле-Фокаров, Бужо».
Во время великих революций классовые границы совершенно спутываются и хотя несомненно, что в конечном счете после великих революций власть переходит к новым классам, движущей силой всегда является новая идея, воспламеняющая лучших представителей даже обреченных классов.
С этой точки зрения новый аспект приобретает великая трагедия Вандеи, чему посвящено много места в романе.
Трагедия Вандеи. «Вандея – это мятеж духовенства. И пособником мятежа был лес. Тьма помогла тьме; ибо Вандея своего рода чудо. Война темных людей, война нелепая и величественная, отвратительная и великолепная, подкосила Францию, но и стала ее гордостью. Вандея – рана, но есть раны, приносящие славу».
«Если вы хотите понять вандейское восстание, представьте себе отчетливо двух антагонистов – с одной стороны, французскую революцию, с другой – бретонского крестьянина. Стремительно развиваются великие, небывалые события; благодетельные перемены, хлынувшие все разом бурным потоком, оборачиваются угрозой, цивилизация движется вперед гневными рывками, неистовый, неукротимый натиск прогресса несет с собой неслыханные и непонятные улучшения, и на все это с невозмутимой важностью взирает дикарь: странный, светлоглазый, длинноволосый человек, вся пища которого – молоко до каштаны, весь горизонт – стены его хижины, живая изгородь да межа его поля. Он умеет делать лишь одно – запрячь волов, наточить косу, выполоть ржаное поле, замесить гречневые лепешки; чтит прежде всего свою соху, а потом уж свою бабку; верит в святую Деву Марию и в Белую Даму, молитвенно преклоняет колена перед святым алтарем и перед таинственным высоким камнем, торчащим в пустынных Ландах; в долине он хлебопашец, на берегу реки – рыбак, а в лесной чаще – браконьер; он любит своих королей, своих сеньоров, своих попов и своих вшей; он несколько часов подряд может не шелохнувшись простоять на плоском пустынном берегу, угрюмый слушатель моря».
«Эта подземная жизнь началась в Бретани с незапамятных времен. Человеку здесь всегда приходилось убегать от человека…»
«Ужас, который сродни гневу, гнездился в душах уже гнездившихся в подземных логовах людей, как вдруг во Франции вспыхнула революция. И Бретань поднялась против нее – насильственное освобождение показалось ей новым гнетом. Извечная ошибка раба» (стр. 182).
«Вандея потерпела неудачу. Многие восстания увенчивались успехом, примером тому может служить Швейцария. Но между мятежником-горцем, каким являлся швейцарец, и лесным мятежником– вандейцем есть существенная разница: подчиняясь роковому воздействию природной среды, первый борется за идеалы, второй за предрассудки. Один парит, другой ползает. Один сражается за всех людей, другой – за свое безлюдье; один хочет жить свободно, другой отгораживается от мира; один защищает человеческую общину, другой – свой приход» (стр. 193).
«Бретань – завзятая мятежница. Но всякий раз, когда она в течение двух тысяч лет подымалась, правда была на ее стороне; но на сей раз она впервые оказалась неправа. И, однако, боролась ли она против революции, или против монархии, против делегатов Конвента или против своих хозяев – герцогов и пэров, против выпуска ассигнатов или против соляного налога, бралась ли она за оружие под водительством Никола Рапэна, Франсуа де Лану, капитана Плювио или госпожи де ла Гарнаш, Стоффле, Кокеро или Лешандалье де Пьервиль, шла ли она за Роганом против короля или с Ларошжакеленом против короля, – Бретань всегда вела одну и ту же войну, противопоставляя себя центральной власти… Каждый раз, как из центра, из Парижа шел толчок, – исходил ли он от монархии, или от республики, был ли он на руку деспотизму или свободе, – все равно это оказывалось новшеством, и вся Бретань злобно ощетинивалась: Оставьте нас в покое! Что вам от нас нужно?».
«В итоге же Вандея послужила делу прогресса, ибо доказала, что необходимо рассеять древний бретонский мрак, пронизать эти джунгли всеми стрелами света. Катастрофы имеют странное свойство – делать на свой зловещий лад добро» (стр. 194).
В этих обширных выписках – масса интересных мыслей. Вряд ли со всеми можно согласиться.
1) Обязательны ли трагедии, подобные трагедии Вандеи? Фаталистический подход Гюго (в сущности совпадающий с фаталистическими взглядами наших марксистов о неизбежности потрясений) – он считает, что приходится примириться с подобными несчастьями, как неизбежной платой по пути прогресса человечества. А таких трагедий, конечно, немало. В русской истории в Смутное время, мятежи Разина и Пугачева, конфликт старообрядцев и Петра Великого, прекрасно отображенный в «Хованщине», наконец, совсем недавний ужасный процесс коллективизации. Гюго дает на это ответы вряд ли приемлемые, но сообщает вместе с тем интересные факты.
2) Дело объясняется природными условиями. Все дело в лесах Вандеи, вот если бы там были горы, то было бы иначе. Это объяснение, конечно, никуда негодно. По мнению Гюго, «лес – это варварство», а вот у Чехова в «Дяде Ване» одна наивная девица (кажется, Соня) передает мнение, что леса, напротив, облагораживают человека. И можно ли леса считать благоприятствующими варварству, если символ леса применяется и к Германии, и высококультурная и свободолюбивая Финляндия тоже сплошь лесная страна. Неужели горная Испания более культурна, чем Германия, и в кавказских горах имеется много народов, по культуре никак не превосходящих бретонцев. Наконец, пример Голландии – не горной, а равнинной страны показывает, что и на равнинах могут успешно сопротивляться врагам мужественные и культурные люди.
3) Косность, влияние духовенства, слепое подчинение священникам, господам, королям. Конечно, консерватизм роль играет, но является ли этот фактор решающим, и почему вся французская контрреволюция обозначена именем Вандеи? Ведь сам Гюго указывает, что кроме Вандеи (департамента) в движении участвовало пять департаментов в Бретани и три в Нормандии, поддерживала движение и Жиронда. Всего, таким образом, участвовало десять департаментов. Вандея вовсе не в центре области, охваченной контрреволюцией, а далеко к югу: южнее ее – Жиронда. Судя по карте, к Вандее относится знаменитая Ларошелль, самый твердый оплот гугенотов. И можно ли назвать Жиронду, поддерживающую Вандею, консервативной, отсталой областью? Несомненно, что жирондисты были самой культурной частью французской общественности и если они погибли, то, конечно, не из-за недостатка, а от избытка культурности.
И сам Гюго пишет, что Вандея (в широком смысле, правильнее – Бретань) сопротивлялась при
