трудно.
Когда он заявил: «Тебе обязательно понравится вид из твоей гостиной в “Ивах”», ей захотелось крикнуть, что нет, не понравится, как ей может понравиться вид, который всегда будет ассоциироваться у нее со смертью? Ну почему она не может крикнуть то, что ей хочется, поговорить с ним откровенно, чтобы он помог ей излечиться от того, что ее мучило, посмеяться вместе с ним над ее мучениями? Она не могла посмеяться в одиночку, хоть и пыталась, а с ним смогла бы. Потому что он был настолько больше ее во всем, он так замечательно побеждал болезненное воображение, что его душевное здоровье тогда распространилось бы и на нее, это было бы очищающее, дезинфицирующее влияние, если б только он позволил ей рассказать, если б только помог ей посмеяться. Но вместо этого она торопливо произнесла тоненьким голоском: «О да, очень понравится».
«Наверное, я малодушная», – думала она.
Да, думала она, лежа по ночам без сна и анализируя свое поведение, она малодушная. Любовь сделала ее такой. Любовь делает людей малодушными, потому что они боятся обидеть тех, кого любят. В Писании сказано, что совершенная любовь изгоняет страх[15], но поскольку ее любовь к Эверарду была совершенной, это лишь показывает, как авторы Писания разбирались в том, о чем толковали.
Но почему, если она не может рассказать ему о том, что чувствует, она все равно не может избавиться от мыслей и чувств, о которых не может рассказать, и просто быть здоровой? Почему она не может быть такой же здравомыслящей, как и Эверард, по поводу этого дома? Если уж у кого-то и был повод сторониться «Ив», так это у Эверарда, не у нее. Иногда Люси думала, что в самой сердцевине его характера было мужество. Он не говорил о смерти Веры, естественно, он не мог говорить о том ужасном дне, но как же часто он наверняка о нем думал, скрывал от нее свои мысли, переживал воспоминания в одиночку. Иногда она думала так, но иногда ей казалось, что все обстоит как раз наоборот. По тому, как он смотрел, как говорил, по тем мелким признакам, которые замечаешь, но не осознаешь, но которые говорят куда больше, чем слова, она иногда думала, что он действительно обо всем забыл. Но это невозможно! Она не могла в это поверить. Наверняка он из самозащиты, ради сохранения мира в душе, запрещает себе думать о Вере. Он мог сохранить себя, только совершенно изгнав ее из своих мыслей. Но и это тоже не так, потому что во время медового месяца он несколько раз о ней заговаривал, вспоминал о том, что она сказала по какому-то случаю или что ей нравилось, и это Люси заставляла его умолкнуть. Она избегала любого упоминания Веры. Особенно ее смущало, когда о ней говорилось как бы между делом, небрежно. Она была готова заставить себя поговорить о ней, но если бы это был серьезный разговор, потому что стремилась помочь, успокоить его, если воспоминания о ее смерти были для него мучительны, и не могла вынести, когда о ней упоминалось просто так, вскользь. Отчасти ее восхищала такая небрежность, ей виделось в ней доказательство превосходного душевного здоровья Эверарда, которого он добился исключительно собственной мужественной решимостью, но при этом она все равно не могла не думать, что хотела бы, чтобы в ее возлюбленном было чуть поменьше этого здравомыслия. Возможно, она слишком впечатлительна, но можно ли быть слишком здравомыслящим? Как бы там ни было, она дергалась, когда Вера вдруг вторгалась в их медовый месяц. Уж сейчас-то можно было обойтись и без ее присутствия. Это потом, в «Ивах»…
Люси сражалась с мыслью, гнала ее прочь, однако мысль никуда не девалась – мысль о том, что там, в «Ивах», ее поджидает Вера.
XVI
Тем, кто направлялся в Строрли, достаточно пересечь мост, немного пройти по тропинке вдоль реки, и вот вы уже в «Ивах». Попасть туда можно было и с большой дороги через белые ворота, за которыми начинался проезд; вдоль него, чем ближе к реке и дому, росло все больше ив, но проехать все равно было вполне возможно, что повозкой, что автомобилем, кроме как когда случались наводнения. Тогда проезд скрывался под водой, а когда вода отступала, он все равно еще долго высыхал, и над черной грязью, если было тепло, роились мошки, и если вы шли пешком, то ноги увязали в грязи, да и у водителя – что повозки, что автомобиля – тоже проблем хватало. Но за вторыми белыми воротами проезд засыпан гравием, кусты подстрижены, газоны ухожены – и «Ивы». В саду вокруг дома больших деревьев нет, потому что он построен на лугу, но вдоль окружавшей сад ограды – сад был квадратной формы, дом стоял по центру, – росли ивы, скрывавшие железную сетку: сетка предохраняла от пасущихся на лугу коров, так что они не могли испортить ни кустарник, ни газоны. Ив было великое множество, отсюда и название.
– Дом, – пояснил Уимисс в утро их приезда, – всегда следует называть по тому, что в нем сильнее всего бросается в глаза.
– Ну тогда, наверное, его надо было назвать «Коровами»? – осведомилась Люси, потому что коровы на окружающем сад и дом лугу привлекали взор куда сильнее, чем еще голые ивовые ветви.
– Нет, – с раздражением ответил Уимисс, – дом нельзя называть «Коровами»!
– Конечно, это я просто так, – торопливо поправилась Люси.
Люси нервничала, и потому сказала первое, что пришло в голову, она вела себя так всю дорогу – на самом деле она знала, что ему это не нравится, но ничего не могла с собой поделать.
Они только что приехали и стояли на ступеньках перед входом, пока слуги выгружали вещи из пролетки, на которой они добирались от станции, и Уимисс, прежде чем ввести ее в дом, указывал с этого возвышения на то, чем ей надлежало восхищаться. Люси была рада любому предлогу не заходить внутрь, тем более что парадный вход находился с западной стороны, дальней от той террасы и окна библиотеки. А внутри будут комнаты, никак не измененные, и библиотека перед тем окном… И гостиная на верхнем этаже, из окна которой… И спальня, в которой ей предстоит спать в той самой постели… Ужасно, абсурдно, постыдно, но она никак не могла отделаться от ощущения, что там, в доме, ее ждет Вера.
Утро было хмурое, ветреное, тень облаков бежала по лугу. Из-за частых наводнений дом стоял на высоком
