промычал:
— Сколько лет, сколько зим, Лука Александрыч!
— Как живешь, Никанор?
— Живем не горюем, хлеба не купуем, а с базара кормимся.
— Садись, закурим.
Они сели на удобное, точно скамейка, конское туловище.
— Не слыхал, будет Степка проводить новый набор рабочих или нет? Хочу в плотники определиться. Гробы научусь делать — заживу. Выгодное ремесло, каждому человеку гроб нужен. Родился младенец, а для него уже где-то дерево на гроб произрастает. К тому живем, чтобы умереть.
Обилие частых смертей побудило Никанора произнести эту фразу. Но слышалось в ней и что-то надуманное, ироническое, злое.
— Что вы все сговорились о смертях толковать? Смерть, похороны, гробы — противно слушать.
— Время уж больно поганое, не приспособленное для хорошей жизни.
В словах и поведении Никанора чудилось что-то скрытое, недоверчивое. Видно, судьба немало поиздевалась над ним.
— Что ж, и для тебя такое дерево произрастает? — спросил мальчик.
— Растет… Живешь и не знаешь, на каком дереве повесят, из какого гроб для тебя сколотят.
— Ну, тебя не повесят, ты человек безвредный.
— Безвредный? — Карие глаза Никанора молодо вспыхнули. — А может, я бежал от пенькового галстука, скрываюсь? — Но тут же спохватился, зачастил скороговоркой: — Ты не подумай чего. Это я так, люблю себя выдумкой тешить, геройство на себя напускаю. Да если бы я даже и бежал из Сибири, все равно не дознаются. Документы у меня в порядке… Умереть, конечно, каждый дурак может, а вот, не умирая, себя оправдать по жизни — это труднее.
Последние слова были темны по смыслу, но чем-то похожи на высказывания отца; это приятно удивило мальчишку. Он все больше встречал людей, начинающих думать так, как думал отец и чему учил его, Лукашку.
По двору, покачиваясь, прошел Гладилин, Никанор насмешливо посмотрел ему вслед.
— Вот тоже живут у нас на заводе люди, чего-то хотят, а чего — сами не знают. Люмпен…
— А ты знаешь?
— Знаю! Власть бы мне, я бы тогда все на свой рабочий манер перекроил. Токарь я.
— По хлебу?
— Нет, брат, по железу! Я из металла любую вещь сделать могу.
С обсыпанной снегом акации как-то боком слетела на лошадиный круп бесстрашная галка, клюнула в глаз, задернутый лиловой поволокой.
— Скучно тебе небось без однолетков? — спросил Никанор, сбивая с конца цигарки серебристую золу. — Аксенов и Губатый в школу пошли, Кузинча собак по городу ловит.
— Скучно, — согласился мальчик.
— Я вот в субботу в гостях у Кузинчи побывал. Правильный парнишка. Живет у чужой старухи, весь заработок, всю лафу до копейки ей отдает. Как-то закапризила старуха, захотелось ей кофею. Так, знаешь, он мотанулся в город и привез коробку, угодил хозяйке.
— Она у него за мать. Он ведь незаконнорожденный, его грудным младенцем подкинули Светличному, а она его к себе забрала и воспитывает. Богатые не хотели брать, Светличный отвернулся, а она, бедная, взяла, — ответил Лука.
Ему хотелось сделать что-нибудь хорошее товарищу, подарить самую лучшую свою вещь, но у него самого ничего не было, и ему было приятно слушать и говорить о Кузинче ласковые слова. Он любил неуклюжего Кузинчу за то, что тот был наполовину взрослый, наполовину мальчик. В городе он наравне со взрослыми пил пиво, ругался с биндюжниками, а в кругу сверстников рассказывал о таинственной жизни муравьев, уверяя, что муравьи сажают какую-то свою особенную капусту и ведут между собой опустошительные войны, разрушая строения врагов и уничтожая муравьиные племена. Он не читал книг, но был наслышан, что ласточка долетает из Египта до Чарусы за сутки и всегда поселяется в прежнем гнезде.
Никанор внимательно посмотрел на Луку, проследил за его взглядом, задержавшимся на крышках котла, сказал:
— Илько Федорец завинчивал, все некогда ему, к Гладилину на чарку водки спешил, ну и завинтил как попало. Говорит: «Черти не возьмут». А ты отойди на всякий случай, а то бабахнет, костей не соберешь.
Лука покачал стриженой головой.
— Завинтить надо, пока не поздно.
Никанор безнадежно махнул рукой.
— Сам думал. Да каким чертом? Илько, раззява, ключи спрятал, а куда, сам не знает.
— А где же отец? Он-то куда смотрит?
— Отца твоего полиция забрала, — угрюмо ответил Никанор. — Следили за ним. Непьющий, ну и бросается всем в глаза.
Лукашка побледнел. Поднялся.
— Ну, я пошел.
— Валяй, валяй, только злом не поминай, — печально глядя вслед мальчишке, сказал Никанор.
От завода до конторы тянулся густой, безалаберно посаженный сад, обшитый колючей проволокой. Лука шел, срывая узкое кружево инея, кровеня руки о железные колючки и не замечая боли. Отец арестован, и, конечно, надолго. С его слов он знал, что недавно был арестован маляр Полонский. А ласковый и приветливый Арон Лифшиц, последние дни скрывавшийся в доме умалишенных, на Сабуровой даче, бежал. Охранке удалось окружить больницу, когда в ней находился Лифшиц. Доктор Цыганков спрятал его в мертвецкой. Говорят, доктор состоит в революционной партии.
Ротмистр Лапшин, заглянув и в мертвецкую, нашел в темноте гроб, в котором с закрытыми глазами лежал Лифшиц. Санитары при Лапшине поставили железный гроб на дрожки и на глазах полицейских увезли на Кирилло-Мефодиевское кладбище. Оттуда Лифшиц ушел, а куда — пока никто не знал.
Отец арестован!
«Наверное, ночью в комнатенке у нас будет обыск», — соображал мальчик. Он хорошо знал, что жечь и прятать нечего. Печатный станок надежно укрыт в машинном отделении. Его, если только не пронюхал Илько, найти трудно.
Лука не дошел и до конца сада, когда на заводе раздался оглушительный взрыв. Из окон повалил пар, прозвенели разбитые стекла. Болотным теплом дунуло из черной пещеры пролома в стене. Обгоняя Луку, к заводу в одних рубахах пробежали рабочие и остановились, встреченные горячими брызгами пара, хлеставшего изо всех окон. Из машинного отделения вылез испуганный Илья Федорец. Он успел завинтить вентиля и выгрести из топки жар. Рабочие ждали, что скажет Федорец, а он стоял молча, растерянно разглядывая разломанную стену, лицо его покрылось каплями едкого пота. Илью схватил за руку Степан.
— Почему молчишь, точно воды в рот набрал? Говори — что там случилось? — он кивнул на завод.
— Котел верхний взорвался.
— Никанор на заводе, как бы не убило. Где механик?
— Механика в полицию забрали.
Впервые в жизни Лука почувствовал укол в сердце и схватился за грудь. Но он быстро успокоился. «Отца ведь арестовывали и раньше. Как-то после выступления на собрании в трамвайном депо его забрали городовые, жестоко избили, но все же отпустили домой. Может быть, отпустят и теперь», — подумал мальчик.
— Не тревожатся, сволочи, за чужую жизнь.
— Дверь откройте, пусть пар выйдет! — перебивая друг друга, кричали взволнованные рабочие.
— Погиб человек, — лихорадочно прошептал Контуженный.
— Лукашка! — крикнул Степан. — Живо на
