— Я не я буду, если это не грёбанная причальная мачта, — выдал Чунчо, указав на металлическую конструкцию, виднеющуюся между зданий. Она была такой большой, что даже исполинских размеров дома не могли скрыть ещё всю.
— Самой мачты нет, — сказал я, — это только основание.
— Видал я такие у нас, — кивнул Муньос. — У нас их из-за ветра разбирали. Матчу поставить плёвое дело — десятка три рабочих и полдня делов.
Тут он был прав: собрать мачту легко и просто, имея даже не самых квалифицированных рабочих. А в людях у Конрада недостатка не было. Кроме его солдат по городу расхаживали местные. Высокие смуглые люди ничуть не походили на чернокожих, скорее их можно принять за родичей имошагов и прочих уроженцев севера Афры. Они носили минимум одежды, а тела их украшали затейливые узоры татуировок. Ни один из местных не носил при себе никакого оружия, и солдаты смотрели на них свысока. Однако и среди аборигенов невооружённым взглядом видно было неравенство. Большая часть их работала, таская ящики и бочки, впрягаясь в гружёные телеги вместо тягловой скотины. За ними присматривали солдаты, не особо зверствуя, раздавая пинки и зуботычины, скорее, от скуки. Но были и те, кого не привлекали к физического труду, они без видимых занятий слонялись по развалинам и к рабочим относились куда хуже, чем солдаты. На моих глазах один такой бездельник повалил наземь задевшего его плечом соплеменника, шагавшего с пустой корзиной, и принялся избивать ногами. Солдаты смотрели на это с интересом, но не думали вмешиваться. Хоть какое-то развлечение.
— И кто эти люди? — спросил я у Оцелотти, стоящего вместе со мной и Кукарачей на носу пакетбота.
— Затерянное племя какое-то, — пожал плечами тот.
Наверное, какой-нибудь исследователь отдал бы правую руку за то, чтобы найти их и весь этот город. Солдатам же на это наплевать.
— А отчего не всех к работе приставили? — влез Чунчо. — Что за бездельники у вас бродят?
Он не переставал удивлять меня. По словам Кукарачи, Муньос ни дня не работал, жил воровством, потом разбоем, однако при этом обладал исключительным чувством социальной справедливости. Легко мог разграбить и спалить усадьбу какого-нибудь плантатора, а после раздать все деньги и ценности беднякам, всю жизнь горбатившимся на этого человека.
— Местная аристократия или кто-то вроде, — ответил Оцелотти. — Работяги за них горой — вот и не трогаем. В первые дни полковник хотел уровнять всех, но эти, — он махнул рукой в сторону группы рабочих, тащивших телегу, заваленную фруктами, — пахали за себя и за них, а те, — он указал на сидящих в тени бездельников, — и палец о палец не ударили. Работяги им и так большую часть своей еды отдавали. А когда кто-то из наших силой пытался лодырей к делу пристроить, так сами работяги на него и накинулись. Мы пристрелили парочку для острастки, но приставить к делу дармоедов так и не смогли.
Оцелотти спрыгнул на каменную пристань, передав трос первому же попавшемуся работяге. Мы с Кукарачей последовали за ним, нам никто не препятствовал. А вот когда на берегу оказался Чунчо, Оцелотти махнул солдатам, и двое десантников тут же подошли к рагнийцу. Карабины у обоих висели на плечах, однако сразу стало ясно: Чунчо с нами не пойдёт.
— Ваши люди пока посидят у нас в казарме, — сказал Оцелотти. — Вы же сколько времени на супе из концентратов? А там их угостят нормальной едой.
— А мы? — спросил я.
— Полковник сейчас в штабе, — ответил Оцелотти. — Думаю, он уделит вам время.
— Я останусь со своими людьми, — заявил Кукарача. — Твои дела с полковником меня не интересуют. Я в них лезть не хочу.
Я отлично понимал его и сам бы с удовольствием держался от подобных вещей подальше.
Оцелотти вообще никак не отреагировал на слова рагнийца, просто направился к одному из восстановленных зданий. Видимо, оно служило полку штабом. Я мне оставалось только не отстать от него. Разваленный город был весьма велик и на поверку представлял собой настоящий лабиринт. Без провожатого я тут точно заблужусь.
Не знаю, уж чем тут занимались в штабе полка: обстановка внутри здания царила сонная. На местах находились всего пара дежурных, да и те откровенно в потолок поплёвывали. Вообще тут царила какая-то партизанская атмосфера — от дисциплины одна только видимость. Конечно, откровенных нарушений нет, но к рутинным обязанностям, вроде караулов, относятся спустя рукава. Пока шли к штабу я видел часовых, охранявших склады. Они стояли расслабленные, привалившись спинами к стене, сняв винтовки с плеч. На меня пялились, как на явление святого, да и на рагнийцев в порту глядели примерно также. Гости тут явно бывают не часто.
Сам Конрад сидел за массивным, вырезанным из местной древесины столом, и что-то сосредоточено писал. Он изменился с тех пор, как было сделано фото, на котором я увидел его. Погрузнел, раздался в талии, и это только подчёркивало его рубленные, какие-то прямо крестьянские черты лица. Полковник наголо брил голову — даже бровей не оставлял. В отличие от Оцелотти он носил оливковую рубашку с коротким рукавом, а колониальный мундир висел на спинке соседнего стула.
После рассказа Льва Афры о том, что полковник надел парадный континентальный мундир, да ещё и кожаный плащ, когда уводил дирижабль, я ожидал, что и сейчас он будет одет так же. Особенно, после чёрных мундиров десантников Оцелотти. Правда, большая часть солдат в городе носила колониальную форму, а кое-кто и вовсе куртки легионеров только со знаками различия Коалиции.
Конрад поднял голову и почти минуту глядел мне в лицо. Я рискнул встретить его взгляд и словно в чёрные зрачки стволов «сегрена» уставился. Мне стоило больших усилий не опустить глаза.
— Садитесь, — пренебрегая приветствиями, произнёс полковник, указав нам с Оцелотти на стулья напротив него. — Я ждал кого-то вроде вас, — продолжил он. — Посланца от Генерального штаба. Знаю, они никогда не оставят меня в покое.
— Когда оберст Экуменической империи начинает заниматься пиратством, — ответил я, — это заставляет чинов Генерального штаба очень сильно нервничать. Честь мундира, сами понимаете.
Я намерено назвал его оберстом, а не полковником, подчёркивая, что это дело Экуменической империи, а не всей Континентальной коалиции.
— С каких это пор законные реквизиции стали называться пиратством? Я действую открыто, под флагом Коалиции.
— И от кого вы получили приказ о рейдерстве и реквизициях?
— Приказы мне давно уже не нужны. Я без них знаю, что нужно делать.
Я поднялся на ноги, одёрнул полы мундира, понимая, что сейчас, возможно, подписываю себе и рагнийцам смертный приговор, но иначе поступить я не мог.
— Полковник Конрад Корженёвски, — произнёс я, — вы обвиняетесь в дезертирстве и разбое от имени Континентальной коалиции. Я прибыл, чтобы доставить вас на суд военного трибунала. Сопротивление будет расценено как открытый мятеж.
Мои слова повисли во влажном воздухе. Воцарилась тишина. Тяжёлая, давящая на плечи. Было слышно, как жужжат вьющиеся под потолком эскадрильи мух.
