как получается, что когда в наших кругах появляется новая красотка, она непременно оказывается твоей? За тобой не угонишься!
— Это потому, что у тебя яхта сильно длинный, — объяснил Мамикон. — А у меня лодочка маленький такой, живенький. Ты пока свою громадину развернёшь, я уже сзади — оп! И зайду! Поняль, да? Не поняль? Меняй причал, дорогой! Пей, кушай, на искусство смотри, Титаник-джан. А нам с Наденькой некогда, — он взял меня под руку и увлек на середину зала.
— Спасибо вам! — выдохнула я.
— Маму его яхты я в заднице швартоваль! Простите за грубость, Наденька!
— Ничего, — рассмеялась я.
— Людей много здесь. Это хорошо. Сейчас свои кошельки пооткрывают, сильно радоваться будем, кайфовать потом будем, — он, хитро прищурясь, оглядел гостей. — А дядя Мамикон всегда говорил… — он внезапно замолчал, глядя куда-то мне за спину, выпустил мою руку, открыл рот и выдохнул: — Вай! Вай! Плохо мне, вай! Сердце что-то схватило! Это что «Девятый вал» Айвазовского в подлиннике?
— В чем дело? — я обернулась и поняла, почему у нервного кавказского мужчины перехватило дыхание.
На меня, как величественный корабль, плыла Соломоновна. В ярко-бирюзовом, длинном и абсолютно обтягивающем платье с огромным декольте, под которым сильно штормило от неровной ходьбы на высоких каблуках грудь шестого размера.
Причем этот девятый вал был еще и упакован в лифчик «пуш-ап». Шею Соломоновны украшало синее ожерелье якобы под сапфиры. Ожерелье состояло из трех цепочек, на которых были нанизаны камни. С самого нижнего ряда ожерелья свешивалась длинная подвеска, которая уходила в ложбинку, пряча в ней самый крупный камень. Именно за ним в ложбинку и нырнули глаза Мамикона.
— Ибиццо сэрдцэ перестало, — прошептал он и схватился двумя руками за грудь.
— Ты такая красивая, Соломоновна! — я пошла ей навстречу и расцеловала в обе щеки. — Тебе очень идет ярко-бирюзовый.
— Ха! И это я еще себя плохо чувствую! — Соломоновна расцеловала меня в ответ. — Я забежала ненадолго поговорить за искусство. Через полчаса сбегу. Мущинка у меня наклевывается, — она перешла на шепот. — Генерал ФСБ, прикинь? Приходит позавчера в ателье брюки перешивать. Сначала ведет себя, как на плацу. Я его спрашиваю: «На когда вам нужны эти брюки?» А он мне: «На вчера. Так что поторопитесь!» Ну я сделала выражение на лице, шоб он понял, шо я имела тот гвоздь, на котором висел портрет его бабушки, и говорю: «На уже я вам не сделаю. Таки приходите завтра после пяти». На завтра пришел с цветами и долго извинялся. У него не было слов, он запинался и смущался, как гимназистка. И имел бледный вид. Так я ему сказала: «Надо было подготовиться. Завтра вечером имейте время, я вам сделаю конспект, как говорить с красивой женщиной». Так что сегодня он меня ведет на первое свидание в хороший кабак. Потому что в кошельке у него слава богу. Но у меня встал вопрос: как часто и легко открывается этот кошелек? — она перевела дух и заметила Мамикона, который стоял на расстоянии нескольких шагов от нас. Он так и застыл с руками на груди.
— Кого он мне напоминает? — Соломоновна задумчиво прищурилась. — Ой, вэй! Это же Тото Кутуньо. Моя ж ты рыба золотая! Конечно, в армянском исполнении, но ничего. Я ещё помню, как мы когда-то делали французскую ярко-розовую помаду. Это был такой писк моды! — она закатила глаза. — Мы брали детские мелки и варили с глицерином. Так шо мы не сделаем из армянина итальянца? Как два факса отослать!
— Я сейчас тебя с ним познакомлю, Виолочка.
— Не-не-не! Я у своих мужиков не отбиваю.
— Соломоновна, он мне не нужен. Даже не думай!
— Не надо думать, шкильда-селедка, надо топить гуся на шкварки. Тем более, что я когда только зашла, он меня сначала не видел. Зато я видела, шо он на тебя смотрит, как на торт после шести. И потом свет клином на твоём Платоне не сошёлся. Армянская феличита — партнёр. Это его бизнес тоже. Так что, возможно, тебе выгодно иметь дело с ним.
— Соломоновна, перестань! — прошипела я.
— Ша! — отмахнулась она. — Я все решила. Прощупаю его, но пока оставлю в живых. Пусть полежит в консервах. И мы посмотрим. Если Платон тебе начнет делать нервы, так ты его пошлешь и откроешь банку этих армяно-итальянских пимидоров. И будешь кушать и иметь аппетит. А если у тебя все получится с Платоном, то этого Тото Кутуньо заберу я. Пусть пока подсохнет на вэровке, как подштанники. Как говорила моя соседка в Одессе: «И де вы сохете белье? На чердАке, на ломАке? А я у духовки на вэровке». То есть, где вы сушите белье? На чердаке, на палке? А я у духовки на веревке.
Я прыснула от смеха и закрыла лицо руками.
— Шо ты хохмаешься? — возмутилась Соломоновна. — Ей смешно! Я ее за жизнь учу, а она хохмается!
Отсмеявшись, я выдохнула и прошептала:
— Соломоновна, перестань! Мне никто не нужен. А если и нужен, то я как-нибудь сама разберусь.
— Ша еще раз! Перестань мне сказать! Я больше не ловлю ушами твоих слов. Маленькая ещё счастье строить. Второго босяка возле тебя не потерплю. Ты мне, как дочка. Хотя мне всегда семнадцать. Буду тебе строить счастье и пихать прямо в трахею, если не разжуешь. Как я выгляжу? Я похожа на Кармен-сюиту? — она двумя руками взялась за грудь и подбросила ее вверх, коронным жестом поправляя лифчик.
Мамикон в этот момент тихо выдохнул и побагровел. Соломоновна поманила его пальцем. На негнущихся ногах он поплёлся к нам.
— Не то слово, Соломоновна! Вся Испания нервно курит в углу, — заверила ее я.
— Ррразрешите представиться, — Мамикон даже начал слегка заикаться. — Мамикон! — он изогнулся, как вопросительный знак, и, тряхнув гривой, присосался к руке Соломоновны.
— Так, мущина, чего стоим? — Соломоновна решительно отдернула руку.
— Я просто сейчас благодарю бога за то, что он дал мне глаза, — хриплым голосом произнес Мамикон и в его глазах блеснули слезы благодарности.
— Мущина, дама желает коктейль.
— Я сейчас позову официанта, — Мамикон с трудом отлепил глаза от ее форм.
— Зачем? — возмутилась Соломоновна. — Вы босяк или приличный рыцарь, который будет иметь счастье обслужить даму сам? Или ваш белый понь имеет радикулит, как моя покойная бабушка?
— Еще не родился такой радикулит, чтобы остановить моего коня! — возмущенно вскинул руку Мамикон. — Папа этого радикулита еще не женился на его маме! С радостью, вай! — воскликнул он, пытаясь развести в стороны глаза, которые намертво сошлись на переносице.
— Отлично! — Соломоновна поправила высокую прическу. — Теперь молча восхищаемся и в таком приподнятом состоянии духа и тела
