своих счетов? Почему храните их в чулке, а не в банке, где у вас есть счет? Что значит не доверяете английскому банку? Тут что, бывают скачки инфляции опасные или что-то фунту стерлингу грозит? Или тут банки коррумпированные? Ха-ха! Не клеится. А еще, мальчики, расскажите нам, как ваши имена попали на диск Чеха, готовый к выпуску новой партии клонированных и фальшивых карт? Ах, он без вашего ведома? А как же вы такому пройдохе свои тысячи доверили?
Терри веселился, однако парней пришлось отпустить условно, забрав паспорта. Всех троих интересовала судьба компьютеров, но их полагалось отправить на экспертизу к форензикам. Все конфискованное надо было разобрать на атомы, чтобы было с чем работать. На это ушло много времени. Я знаю, что назначенный им срок новой явки потом отменили до новой повестки, и они надолго пропали из моего поля зрения. А в тот вечер после многочасового перевода у меня болели голова, горло, спина, ноги, а желудок начал переваривать сам себя от голода.
— Мисс Тринити, не желаете отужинать со мной?
Терри смотрел на меня сверху вниз. Видимо, у меня на лице появилось нечто потустороннее и демоническое. То ли глаза налились кровью, то ли клыки стали расти на глазах, то ли дым повалил из раздутых ноздрей, потому что он испуганно и поспешно сказал:
— Нужно еще немножко поработать. Мы из бумаг хватали все подряд из того, что написано не по-английски. Может, пока заказ ждать будем, рассортируете, чтобы лишний раз вам в Лондон не мотаться? Нам, конечно, было бы очень приятно, но вам и так придется побывать у нас не раз, судя по делам.
Я снова приняла человеческий облик. Мне страшно хотелось есть, а до дому еще полтора часа езды на электричке. Я не просто согласилась, а обрадовалась.
В милом таком итальянском ресторанчике, недалеко от станции Ливерпуль-стрит и от отделения по борьбе с финансовым мошенничеством, Терри отправил официанта с заказом, а передо мной положил толстую папку.
— Вот, — сказал он, — пока мы там собеседовали, Марк их пронумеровал, подшил и зарегистрировал. Что в них, я не знаю, но было бы хорошо, если бы вы отобрали то, что уж совсем не имеет отношения к делу. Переводить все подряд было бы непрактично. Вы согласны?
Я была согласна. Принесли красное вино. Я принялась за свои маринованные оливки, а Терри — за брушетту. Потом мы почти молча жевали совершенно шикарную пиццу размером с велосипедное колесо. Я листала бумажки, а Терри наблюдал за мной и возился со своим мобильником. Изредка мы обменивались короткими фразами. Многие бумажки действительно были ерундой: любовные письма зеленых подружек в Эстонии с отвратительными и пошлыми заморочками типа «я соскучилась по моему пушистенькому котенку…» или «Хочешь, я приеду к тебе и раздую твои угольки…». Были всякие распечатки из интернета рекламных страниц, статей и электронной почты. Было даже одно школьное сочинение, неизвестно чье и неизвестно почему оказавшееся в вещах Алика. Я, как любой другой нормальный человек, не люблю чужих писем, а Терри радовался им, как бабка на лавочке. Когда у меня вытянулось лицо над одним очень откровенным письмом, он потребовал, чтобы я его зачитала. Он хохотал над ним до самого десерта. Наверное, работа такая.
И тут мне попалось письмо от Чеха из тюрьмы. Когда он понял, что суда придется ждать долго, он просил носков, трусов и книжек. Потом опять: второе, третье. Всего — одиннадцать штук. Одни были адресованы Гере, другие незнакомым именам. Зачем Гера их сохранил? Почему не выбросил? Ну, те, что про носки — ладно. Но некоторые письма были четкими указаниями, инструкциями… Терри слушал, забыв про свой порто, а я, допив кьянти, быстро читала с листа по-английски и размышляла, что теперь с ними будет. Чех говорил Гере, кому заплатить, чтобы взял вину на себя, что сделать с его компьютером, с кем иметь теперь дело, а с кем не иметь. Было одно серьезное и строгое письмо, запрещающее Герке даже разговаривать с каким-то В.С.О. и поручающее ему выпросить любым путем у какого-то Никиты какой-то диск с очень важными записями. Когда я добралась до конца пачки, пометив письма Чеха, Терри выхватил ее у меня и засиял.
— Я сделаю с них фотокопии сегодня же и пришлю почтой. Как скоро сможешь их перевести?
— Ну… пару недель. У меня много дел.
— У меня тоже. Две недели — это хорошо.
Он расплатился и подал мне руку. Мы вышли на стемневшую улицу, и холодный, насыщенный влагой воздух долбанул меня по пьяной голове. Все поплыло. Вот тебе и красное вино после голодного и трудного дня. Лондонский туман в наше время — не тот знаменитый «смог», а именно «фог», так как угольного дыма в нем больше нет. Однако уличные фонари в нем расплываются ничуть не хуже, и мокрые дороги отражают звук шагов так же гулко. Терри проводил меня до станции Ливерпуль-стрит. Мы оба покачивались и держались друг за друга. Со стороны можно было подумать, что мы парочка, которая никак не может расстаться. Какая-то тетка на остановке даже вздохнула, умиляясь. Терри решил подыграть:
— Ты доберешься?
— А ты?
— Приедешь, позвони, а то я буду беспокоиться, — он взял меня за локти, наклонился и зашептал в ухо: — А из телефонов я пришлю распечатки потом. Если они посылали друг другу сообщения по-русски, то нам нужно знать, о чем. Они могут оказаться так же важны, как те, что ты переводила из телефонов Чеха и его литовских друзей.
— Но там почти нечего было переводить. Одни цифры. Много цифр, потом пара слов. Опять шесть строчек цифр и одно слово. Я вообще ничего не поняла.
— Ну, перевела же?
— Перевела, а сама не знаю, что я перевела.
— Зато для нас все встало на свои места.
— Ну, и хорошо.
— Из компьютеров тоже распечатки пришлю, но не скоро.
— Что там? Куча документов по-русски?
— И разговоры тоже. Чаты всякие.
— А они разве сохраняются. Я думала, что это все стирается.
— Есть такая вещь в компьютере, называется «куки».
— Печенька.
— Что?
— Это по-русски.
— Они образуются без твоего ведома после каждой операции. Так вот наши эксперты все из этих куки достать могут. Даже то, что ты сам стер.
— Это ужасно неприятно узнать. А как же права человека? Прямо личный шпионаж и полный контроль над личностью.
— Зря я это тебе сказал. Теперь я должен тебя ликвидировать, — он засмеялся.
— Я пьяная. Я завтра уже ничего не вспомню.
— Это хорошо. А то потерял
