ты приехал? Не нужна мне ваша жалость, понял! Ничего мне от вас не надо, пошли вы со своими протезами!..
— Успокойся. С какими протезами?
Отвернувшись, Миша долго молчал. Потом сказал:
— Сосед обещает протез фирменный устроить. А мне в Ленинграде ясно сказано: «Ампутационная культя практически непротезируемая».
— И ничего нельзя сделать?
Он вышел из машины, сел у воды.
— Давай мидий на завтрак поджарим, — сказал я.
— Как хочешь.
— Я быстро наберу, ты посиди.
— Я помогу.
Метрах в двухстах от нас торчали из моря ржавые сваи — останки недостроенного причала. Я нырял, отрывал мидий, крупных, иссиня-черных, облепивших под водой сваи, и передавал их Мише. Потом мы нашли на свалке лист железа, как следует вычистили его песком. Развели между камнями костер, положили железо на камни и высыпали мидий. Через полчаса они были готовы.
— Эдик, — сказал Миша, — мне там снилось, что мы с тобой мидий едим.
— На вот тебе самую большую и жирную. Сейчас я ее открою…
— Не надо, Эдем, — сказал он.
— Что?
— Не надо мне самой большой и жирной мидии. И открывать не надо. Я сам.
— Сам так сам, — сказал я. — Жаль, уксуса нет. Летом он у меня всегда в багажнике.
Солнце поднялось уже высоко и грело по-летнему, когда мы раздобыли в поселке бензин и поехали обратно к Мысу. Море было ярко-синим, а небо — голубым. Сверкали на солнце кипенно-белые, розоватые, серебристые крылья чаек. Высились платаны и темные кипарисы вдоль дороги.
— Красиво, — сказал Миша.
— Да. Очень. Не рисовал там?
— Какой! Вначале чуток, в учебке еще… Все думал — вот вернусь… Я скучал там по морю.
— Ни разу порыбачить не удалось?
— Карпов ловили в озере. На макуху.
— На что?
— Подсолнечный жмых. У нас так не ловят, Володька Шматов научил. И крабов ловили корзинами, майками, руками.
— Крабов — это не хило, — сказал я.
— Они там пресные. Маленькие. Но ничего, есть можно. Однажды с Витей Левшой наловили…
— И что?
— Да так, — помолчав, сказал Миша. И долго потом молчал. — Знаешь, Эдик, — он открыл окно, высунул голову, и ветер вздыбил белобрысый ежик волос. — А я все ж таки везучий. У нас каждый третий погиб. В батальоне спецназа. А я жив. Я вернулся.
— Это же здорово! — вскрикнул я.
— Здорово. Смотри, лодки.
— Слушай, — сказал я. — Пошли завтра на рыбалку. В море. А?
— Твоя «Жучка» все еще самая быстрая на побережье?
— Кто ж ее сделает-то, мою «Жучку»? — я подмигнул.
— Как и твоего «Чарли». — Лицо Миши было неподвижным, точно одеревеневшим.
— Ну так идем завтра?
— Пораньше заходи за мной, — сказал он. — В крайнее справа окно постучи.
— Да, я помню.
— Хотя нет, не надо. Я на причал приду.
— Мне спиннинг американский подарили.
— У меня свой есть. Кто подарил-то?
— Отдыхала тут одна. Жена дипломата.
— Все обслуживаешь?
— Э, слушай, мужа в ООН срочно вызвали, женщина в тоске и печали осталась и в полном одиночестве.
— Развеял тоску?
— Не знаю. Сказала, что имя свое я оправдал, в раю она побывала и что отдыхать теперь только у нас на Мысе будет. Может, девчонок завтра возьмем? Как в тот раз, помнишь, перед самой твоей армией. Мэрлин с Бриджит. Или других. Хочешь, я сделаю?
Он посмотрел на меня, и захотелось исчезнуть и больше на глаза ему не попадаться.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Утром на причал он не пришел. Подождав до девяти, я поехал к нему домой. Он лежал одетый на кровати, закинув руки за голову, и глядел в потолок.
— Ты чего опять, Миш? Я жду…
— Эдем. Делать больше нечего? Самый деловой человек на побережье. Зачем тебе?
— Затем, что мы друзья.
— Какой из меня друг…
— Слушай, надоел! Мы друзья, Миша. Ты меня понял? — я выругался по-грузински.
— Эдик. Не надо мне этого.
— Не надо?!
— Не ори. Если Никитич, защитник Родины, орденоносец и с обеими руками, всю жизнь бутылки на пляже собирает…. Он Родину защищал, понимаешь ты? А я…
— Что ты? Пошли на рыбалку.
— Не пойду я ни на какую рыбалку.
— Пойдешь. Я в пять утра встал, снасти налаживал, рачков ловил, мидий набрал полный таз… Пойдешь! — Я схватил его за ногу и стащил с кровати. — Слушай, дурака не делай из меня, да!
— Ладно. Пошли. Только ве́рхом, не по улице.
На двух моторах мы быстро дошли до Косы, обогнули ее слева, встали на якорь. И тут только Миша заметил на сиденье специальное гнездо, которое я смастерил утром, чтобы он мог вставлять в него рукоять спиннинга и одной рукой крутить катушку. Я думал, опять вспылит, но он ничего не сказал. Размахнулся, забросил, большим пальцем притормозил, поставил удилище в гнездо и попробовал крутить — леска запуталась. Я вытащил «бороду», распутал. Он снова забросил, довольно далеко, стал наматывать леску, метрах в пяти от нас блеснули две серебряные ложки-ставриды, он весь напрягся, вздулись желваки, лицо налилось кровью, рыбины взметнулись в воздух, я вскочил, чтобы поймать их, потому что цеплялись они часто лишь за край губы, но промахнулся, сам чуть в воду не упал, а ставриды, шлепнувшись о борт «Жучки», ушли. На Мишу я боялся посмотреть. Качались молча на волнах. Снова хрипло завизжала его катушка, бултыхнулись в воду грузики. И он вытащил трех ставрид, затем сразу шесть, я тоже стал таскать, клев прерывался ненадолго и начинался вновь, мы стали очки считать, как в баскетболе: двадцать три — двадцать семь, тридцать пять — сорок, пятьдесят два — пятьдесят девять. Поглядывая на развевающийся на ветру рукав, я держал в голове, что должен проиграть, но увлекся, когда пошел огромный косяк, и к полудню счет стал семьдесят восемь — шестьдесят четыре в мою пользу. И клев прекратился. Мы еще побросали в разные стороны, но бесполезно.
— Поплыли на Косу, — сказал Миша.
— Ловить больше не будем? — спросил я, зная, что Миша не умеет — не умел, во всяком случае, проигрывать. — А то давай южней проверим?
— Спасибо, Эдик.
— За что?
— За то, что в поддавки со мной не играл.
— Пожалуйста, — сказал я.
На песчаной Косе он стянул с себя джинсы и рубаху, остался в плавках. Лежа на животе, я смотрел на море, на чаек. Прошло минут десять.
— А ты — девочек возьмем, — сказал Миша тихим, равнодушным голосом. — Сам боишься на меня взглянуть.
Я повернулся. Руки не было по самое плечо.
— Красиво? Мне одна москвичка-художница все твердила, что я на гладиатора похож. Смахиваю, как
