Однако насладиться портретом ему не дали, отвлекли дела и люди более важные.
Оседлав тяжелые кованые стулья, выжидательно мерцали перед ним три загадочных фигуры: Мышастый, Хабанера и еще один, незнакомый – в полосатом пиджаке, с веселым взглядом, Чубакка Рыжий, его же есть сила, и слава, и деньги во веки веков. Из всех троих он казался самым простецким и, чего греха таить, самым симпатичным – великим искусством обладал человек: нравиться, несмотря ни на что.
Однако Буш еще не решил, нравится ему Чубакка или нет, это мы еще подумаем, покумекаем, помозгуем. Первое впечатление, он знал, бывает ошибочным. Нельзя бросаться на шею человеку только потому, что он при тебе никого не убил и не ограбил, – может, просто случай не подвернулся. Надо дать ему шанс, пусть покажет себя во всей красе, а там и видно будет.
Решив так, Буш и устыдился, и возгордился одновременно. Устыдился понятно почему, а возгордился оттого, что уроки Кантришвили не прошли даром, и теперь мог он глядеть на мир сквозь черную призму недоверия. Призма эта мрачная была гарантией от многих ошибок. Ибо если ты никому не веришь, то кто же сможет тебя обмануть – верно ведь? Существует, впрочем, и другое мнение…
– Почему все-таки я? – наконец выговорил Буш.
Триумвиры переглянулись (они часто переглядывались, эти триумвиры, то ли таиться не умели, то ли не считали нужным). Первым заговорил Мышастый. Говорил витиевато, страшненько, слова гнулись, как змеи, ползли, шипели, покусывали.
Очень убедительно триумвир говорил о том, что потентату не нужно грузиться мировыми проблемами. У него другая миссия, высшая над всеми. Миссия трудная, почетная, но об исполнении ее позвольте позаботиться, им, его слугам. А он, августейший, может просто считать себя избранным и на этом основании дуть щеки. Потентат ведь наверняка смотрел кино…
– Кино? Какое еще кино? – удивился Буш.
– Неважно какое – которое показывают, – терпеливо объяснял Мышастый. – Сейчас всюду галдят об избранности обывателя. Вот он спит, простой филистер, вот ест, гадит, ходит на фитнес и на службу, а в один прекрасный миг вдруг оказывается избранным. Почему, спросите? Да нипочему. Просто надо заморочить ему башку, чтобы вопросов не задавал, чтобы делал, что говорят, и верил, что тоже окажется избранным. Хотя по природе своей он всего-навсего – бессмысленный червь.
При этих словах Буш поморщился.
– Отличную вы нам аттестацию дали, нечего сказать.
– Кому это – нам?
– Да нам, человечеству. Черви, филистеры, засранцы…
Триумвир изумился: при чем тут человечество? Он, Мышастый, вовсе даже и не про человечество, он – про обывателей, про большинство, не к ночи будь помянуто, одним словом, про прямоходящих. А настоящее человечество, как известно, составляет меньшинство и из меньшинства же состоит. И уж подавно тут ни при чем высочайший, у него совсем другая история – большая, эпическая, респектабельная. Хотите вы верьте, а хотите нет, но он, Буш Максим Максимович который, – на самом деле носитель миссии и на самом деле избранный. А вот почему так случилось, они пока не скажут, просто не имеют ни морального, ни физического права…
Но если все-таки приоткрыть завесу, под его, Мышастого, ответственность, то он, Максим Максимович, в базилевсы был избран не случайно, а по правилам древней и тайной науки, вроде той, когда избирают далай-ламу. Наука эта осечек не дает, в отличие от разных там физик и химий, которые, что ни век, меняются на сто восемьдесят градусов поперек себя. Вывод из всего этого очень простой: Буш должен поверить им на слово и делать что скажут. Тем более что ничего плохого говорить ему не будут, уж он, Мышастый, лично за этим проследит.
Буш минуту молчал, думал, снова молчал и снова думал. Потом наконец заговорил.
– Все это очень странно, хотя и соблазнительно, – сказал он негромко. – Очень соблазнительно, очень… И я, конечно… Словом, я не уверен, что мне все это нравится. И я… да, именно так, я бы хотел отказаться от столь высокой чести.
Фигуры триумвиров замерцали и потухли. На лицо Мышастого упала болезненная тень, дернулся кончик рта. Повисла пауза – долгая, тяжкая, невыносимая почти. И вот, когда Буш уже решил, что так они все и будут сидеть до скончания века четырьмя каменными изваяниями, Мышастый вдруг сунул руку в карман и вытащил спичечный коробок с угрюмой физиономией пионера-героя Вали Котика на кровавом коммунистическом фоне. Триумвир пощелкал по нарисованному герою пальцем, прислонил к уху, послушал. Буш глядел на это с возрастающим изумлением.
– Что там у вас такое?
– Друг ваш, – охотно отвечал Мышастый. – Мой первый друг, мой друг бесценный – помните, конечно?
Он протянул коробок к Бушу и открыл его кратким щелчком. Если бы Буш мог попятиться на своем кресле, он бы сделал это, не сомневайтесь. Но кресло не было рассчитано на езду, даже самую недалекую, и он просто вжался в его спинку. Из коробка глядел на него давешний таракан, с которым они делили камеру в тюрьме, Буш опознал его по мрачному выражению лица.
– Что это значит? – спросил он, не отводя глаз от таракана.
Таракан промолчал, за него ответил Мышастый – в голосе его звенело злорадство.
– Это значит, любезный Максим Максимович, что полковник Сергухин ждет вас на выходе из дворца. Он честный служака, зачем мешать ему выполнять свой долг? А таракан вам пригодится в тюрьме как давний товарищ ваших игр и развлечений.
Буш затравленно посмотрел на Мышастого: это он серьезно или нет? – но тут, на счастье, встрял Хабанера.
– Секунду, – сказал он Мышастому, – одну секунду. Я немного знаю Максим Максимыча. Его ни в коем случае нельзя шантажировать, не тот он человек. С Максим Максимычем надо вежливо, доверительно и честно.
И продолжал, вежливо, доверительно и честно глядя прямо в глаза Бушу. Из его слов выходило, что они, триумвиры, зовут потентата вовсе не на торжество и не на воскресный пикник. Они зовут его ни много ни мало на жертву, и не надо скептически улыбаться, дорогой доктор, сейчас вам будет не до улыбок… Народ наш, великий и многострадальный, отравлен правлениями предыдущих базилевсов, опрокинут, приведен в растительное почти состояние. А Буш, да прославится он в веках в качестве потентата, придет к этому народу как лекарство, растворится в нем в тысячных, миллионных разведениях, растворится и исцелит его – вот таков будет смысл его правления, если говорить совсем коротко, а на долгие разговоры, признаться, нет уже у них времени…
Буш слушал Хабанеру, слушал и глядел на него с изумлением: да они ему голову морочат, наверное, или как прикажете это понимать?
Хабанера еще не закончил, еще тянул последние звуки и многоточия, а уж в дело вмешался Чубакка Рыжий в своем полосатом прохиндейском пиджаке.
– Опять не туда, – сказал он, – вижу. Давайте вот что, давайте иначе посмотрим на проблему. Прямо посмотрим, откровенно. Для чего, августейший, люди становятся правителями? Кто для чего, скажете, это уж само собой. Один, к примеру, хочет страну спасти, другой – бери шире, все человечество. Но ни страну, ни человечество спасти нельзя – на этом весьма серьезные бобры зубы пообломали, не нам, грешникам, чета. Но значит ли это, что все пропало и совсем невозможно ничего поделать? Нет, не значит, бороться надо до последнего, если уж не до победного конца. К слову сказать, высочайший, роль личности в истории никто не отменял…
