— Я сделал некоторые усилия, чтобы предотвратить роковые последствия ссоры; но, как вам известно, господин де Коменж никогда не бывал расположен принимать другие способы удовлетворения, кроме тех, что даются острием шпаги. Честь дворянина и мнение дам…
— Таким-то языком вы и говорили с несчастным молодым человеком! Конечно, вы мечтали сделать из него заправского дуэлиста! О, как скорбел бы его отец, узнав, с каким пренебрежением его сын относится к его советам! Великий Боже, еще не прошло двух лет с тех пор, как затихли гражданские войны, а они уже забыли потоки пролитой ими крови! Они еще не удовлетворены; им нужно, чтобы ежедневно французы резали французов!
— Если бы я знал, сударь, что моя просьба будет вам неприятна…
— Послушайте, господин де Мержи, я мог бы как христианин сделать насилие над своими чувствами и простить вашему брату вызов, но его поведение во время последовавшей за этим дуэли, по слухам, не было…
— Что вы хотите сказать, господин адмирал?
— Что поединок велся не в лояльной форме и не так, как это принято у французского дворянства.
— Но кто же осмеливается распускать такую гнусную клевету? — воскликнул Жорж, и глаза его засверкали гневом.
— Успокойтесь. Вызова вам не придется посылать, потому что с женщинами еще не дерутся… Мать Коменжа представила королю подробности дуэли не к чести вашего брата. Они могли бы объяснить, как столь опасный противник мог так легко пасть под ударами ребенка, едва вышедшего из возраста пажа.
— Материнская скорбь — великое и законное чувство. Можно ли удивляться, что ее глаза, еще полные слез, не могут видеть истины? Я льщу себя надеждой, господин адмирал, что суждение свое о моем брате вы не будете основывать на рассказе госпожи де Коменж.
Колиньи, по-видимому, был поколеблен, и в его голосе несколько уменьшилась горькая ирония.
— Вы не можете отрицать тем не менее, что Бевиль, секундант де Коменжа, — ваш близкий друг?
— Я знаю его давно и даже обязан ему в некоторых отношениях. Но Коменж был также близок с ним. К тому же Коменж сам выбрал его себе в секунданты. В конце концов, храбрость и честность Бевиля ставит его вне всякого подозрения в недобросовестности.
Адмирал сжал рот с видом глубокого презрения.
— Честность Бевиля! — повторил он, пожимая плечами. — Атеист, человек, погрязший в разврате!
— Да, Бевиль — человек честный! — воскликнул капитан с силой. — Но к чему столько рассуждений? Разве я сам не присутствовал при этой дуэли? Вам ли, господин адмирал, пристало ставить под вопрос нашу честность и обвинять нас в убийстве? — В его тоне слышалась угроза. Колиньи не понял или пренебрег намеком на убийство герцога Франсуа де Гиза, которое ненависть католиков приписывала ему. Больше того, черты его приняли спокойную неподвижность.
— Господин де Мержи, — произнес он холодно и пренебрежительно, — человек, отступивший от своей религии, лишается права говорить о своей чести, так как никто ему не поверит.
Лицо капитана побагровело, затем через минуту покрылось смертельной бледностью. Он отступил шага на два, как будто для того, чтобы не поддаться искушению ударить старика.
— Сударь, — воскликнул он, — ваш возраст и ваш чин позволяют вам безнаказанно оскорблять бедного дворянина в том, что для него драгоценнее всего! Но, умоляю вас, прикажите кому-нибудь из ваших приближенных или нескольким из них подтвердить произнесенные вами слова, — клянусь Богом, я так их вобью им в глотку, что они подавятся!
— Конечно, так поступают заправские дуэлянты. Я не следую их обычаю и прогоняю от себя приближенных, которые задумают им подражать.
С этими словам он повернулся спиной к посетителю. Капитан с яростью в душе вышел из дворца Шатильона, вскочил на лошадь и, словно для облегчения своего бешенства, пустил бедное животное сумасшедшим галопом, бороздя шпорами его бока. В бурной своей скачке он чуть не передавил множества мирных прохожих, и счастье его еще, что на дороге не встретилось ни одного заправского дуэлянта; потому что при таком настроении, какое им владело, он, несомненно, придрался бы к любому случаю, чтобы пустить в ход шпагу.
Около Венсена волнение в крови у него начало успокаиваться. Он повернул обратно к Парижу свою окровавленную и запаренную лошадь.
— Бедный дружок, — сказал он с горькой усмешкой, — я на тебе вымещаю нанесенное мне оскорбление!
И, потрепав по шее свою невинную жертву, он шагом доехал до брата. Ему он просто сообщил, что адмирал отказался хлопотать за него, опуская подробности их разговора.
Но через несколько минут вошел Бевиль, который прямо бросился на шею Мержи со словами:
— Поздравляю вас, мой дорогой: вот вам помилование. Вы получили его благодаря ходатайству королевы.
Мержи выказал меньше удивления, чем его брат. В глубине души он эту милость приписывал даме в вуали, то есть графине де Тюржи.
XIV. Свидание
Сейчас сударыня предстанет вашим взорам
И просит вас почтить хоть кратким разговором.
Мольер. Тартюф, III, 2
Мержи опять приехал к брату; он сделал благодарственный визит королеве-матери и снова появился при дворе. Придя в Лувр, он заметил, что, до некоторой степени, унаследовал славу Коменжа. Люди, которых он знал только в лицо, почтительно кланялись ему, как близкие знакомые. Мужчины, говоря с ним, плохо скрывали зависть под внешностью предупредительной вежливости, а дамы наводили на него лорнеты и делали ему авансы, так как репутация опасного дуэлиста в те времена была самым верным способом тронуть их сердца. Три-четыре человека, убитые на поединке, могли заменить красоту, богатство и ум. Одним словом, когда герой наш появился в Луврской галерее, он услышал, как вокруг поднялся шепот: «Вот молодой Мержи, убивший Коменжа», «Как он молод! Как строен!», «Он очень хорош с виду!», «Как браво у него закручен ус!», «Известно ли, кто его возлюбленная?».
Но Мержи тщетно старался разыскать в толпе голубые глаза и черные брови госпожи де Тюржи. Он даже сделал ей визит, но ему сообщили, что вскоре после смерти Коменжа она уехала в одно из своих поместий, отстоявшее на двадцать лье от Парижа. Если верить злым языкам, скорбь, причиненная ей смертью ухаживавшего за ней человека, заставила ее искать уединения, где бы без помехи она могла предаваться дурному настроению.
Однажды утром, когда капитан в ожидании завтрака лежал на диване и читал «Преужасную жизнь Пантагрюэля», а брат его под надзором синьора Уберто Винибелла брал урок на гитаре, лакей доложил Бернару, что в нижней зале его дожидается какая-то старая женщина, опрятно одетая, которая с таинственным видом добивается разговора с ним. Он сейчас же сошел вниз и получил из высохших рук какой-то старухи, которая не была ни Мартой, ни Камиллой, письмо, распространявшее сладкий запах; оно было перевязано золотой ниткой и запечатано широкой печатью из зеленого воска, на которой вместо герба изображен был только амур, приложивший палец к губам, и стоял кастильский девиз: «Callad»[25]. Он распечатал его и увидел всего лишь одну строчку по-испански, которую насилу понял: «Esta noche, una dama espera a V. M.»[26].
