Анна Каннер
Больше всего на свете я люблю ночное патрулирование в Орфеа.
Больше всего на свете люблю тихие, спокойные улицы, купающиеся в теплой летней мгле, когда темно-синее небо усыпано звездами. Медленно катить по мир но спящим кварталам, мимо закрытых ставней. Повстречать бессонного прохожего или счастливую пару, проводящую ночь на террасе и дружески машущую вам рукой.
Больше всего на свете люблю улицы в центре, когда зимней ночью вдруг начинает идти снег и земля быстро покрывается пышным белым налетом. Когда ты одна не спишь, когда еще не закружились снегоуборщики и ты первая оставляешь след на нетронутом снегу. Выйти из машины, пешком обойти сквер, слышать, как снег скрипит под ногами, и с наслаждением наполнить легкие сухим бодрящим морозцем.
Больше всего люблю встретить на рассвете лису, трусящую по главной улице.
Больше всего люблю восход над побережьем, в любое время года. Смотреть, как на чернильно-синем горизонте вдруг проклевывается розовая точка, как она наливается рыжим светом, а потом огненный шар медленно поднимается над волнами.
Я переехала в Орфеа через несколько месяцев после того, как подписала все бумаги о разводе.
Замуж я выскочила поспешно, за человека, исполненного всяческих достоинств, но не своего. Наверно, я так поспешила с браком из-за отца.
Мы с отцом всегда были в очень близких и тесных отношениях. С самого моего раннего детства мы с ним были одним целым. Я хотела делать то же, что и он. Повторяла все, что говорил он. Шла за ним, куда бы он ни направлялся.
Отец любит теннис. Я тоже играла в теннис, в одном с ним клубе. По воскресеньям мы с ним часто разыгрывали матчи, и чем старше я становилась, тем жестче делались наши поединки.
Отец обожает играть в скрэббл. По странной случайности я тоже обожаю эту игру. Много лет мы с ним на зимних каникулах отправлялись кататься на лыжах в Уистлер, в Британскую Колумбию. Каждый вечер после ужина мы садились в холле отеля и сражались в скрэббл, тщательно записывая все партии – кто выиграл и с каким количеством очков.
Мой отец – адвокат, окончил Гарвард, и я, само собой, без лишних вопросов поехала в Гарвард изучать право. Мне всегда казалось, что прямо с рождения я только этого и хотела.
Отец мной очень гордился, всегда и во всем. В теннисе, в скрэббле, в Гарварде. В любых обстоятельствах. Ему никогда не надоедало слушать потоки похвал, которые расточали в мой адрес. Больше всего на свете он любил, чтобы ему говорили, какая я умная и красивая. Я видела, с какой гордостью он перехватывал обращенные на меня взгляды, когда я где-нибудь появлялась – на вечеринке, куда мы приходили вместе, на теннисном корте, в холле нашей гостиницы в Уистлере. И в то же время он на дух не переносил всех моих парней. С шестнадцати-семнадцати лет у меня начались романы, но ни один мальчик в глазах отца не был для меня достаточно хорош, достаточно красив или достаточно умен.
– Ну, Анна, – говорил он, – могла бы найти себе кого-нибудь получше!
– Он мне очень нравится, папа, это все-таки главное, нет?
– Ты что, можешь представить себя замужем за этим типом?
– Папа, мне семнадцать лет! Я пока не собираюсь замуж!
Чем дольше длилась связь, тем мощнее становилась отцовская кампания обструкции. Вел он ее подспудно, не в лоб. Пользуясь любой возможностью, он каким-нибудь невинным замечанием, подмеченной деталью, брошенным вскользь соображением медленно, но верно разрушал образ очередного возлюбленного. И в конце концов я неизбежно с ним расставалась – в уверенности, что сама хотела разрыва; по крайней мере, мне хотелось так считать. Но хуже всего было то, что, когда появлялся новый, отец неизменно говорил: “Предыдущий у тебя был просто чудесный парень – жаль, между прочим, что вы расстались, – а что ты в этом нашла, я вообще не понимаю”. И я каждый раз попадалась. Неужели я в самом деле была такой простофилей, позволяла отцу без моего ведома управлять моими отношениями? Не знаю; скорее всего, я уходила от них не по каким-то конкретным причинам, а потому, что не решалась любить кого-то, кого не любит отец. Для меня было немыслимо оставаться с человеком, который не нравится отцу.
Окончив Гарвард, я сдала экзамен на адвоката в Нью-Йорке и стала работать в отцовском бюро. Продолжалось это год, за который я обнаружила, что правосудие с его возвышенными принципами – это лишь машина, неспешная и затратная, плодящая вороха бумаг и крючкотворство, из чрева которой даже победители, по сути, не могли вырваться без потерь. Вскоре я пришла к мысли, что куда успешнее смогу служить правосудию на его начальной стадии и принесу больше пользы на улице, чем в комнатах для свиданий с заключенными. Я подала документы в школу полиции – к величайшему огорчению родителей, особенно отца: он был очень недоволен моим уходом из конторы, но надеялся, что это не отречение, а мимолетная прихоть и я брошу учебу на полпути. Через год я сдала выпускные экзамены с отличными результатами, снискав единодушные похвалы наставников, и поступила инспектором в отдел уголовных расследований 55-го участка в Нью-Йорке.
И немедленно влюбилась в эту работу – главным образом, из-за множества мелких ежедневных побед, позволивших мне осознать, что хороший коп способен многое поправить в бурном хаосе жизни.
