Вот это минута славы. Посмотреть бы. Но православная же, так что рок и прочее с ним считаю сатанизмом. Причем сатанизмом с мягким знаком. Какие табулы расы. Это конформизм, его во мне очень много.
– Бодлерша, – повторила сакраментальное слово Анна, услышав о том, что песни на мои стихи поют в клубе.
Перед ней открылась трудная жизнь, окропленная драгоценной прозрачной кровью, которая была горячее и реальнее даже тех, что текли из нечаянных сердечных ран. Разочарование в Вильгельме очень скоро сменилось новой целительной привязанностью. Маленький золотой бог уступил место священнику. Отец Феодор возник в жизни Анны снова и теперь занял гораздо более важное место, чем занимал даже в эпоху крещения.
Анна, природно не способная к жертве, вдруг изменилась и, полюбив отца Феодора, стала жертвенной и смиренной. Мне не понять было, что сейчас для нее важны не поступки, а именно настроение. Анну можно было сравнить с невероятно тяжелым самолетом, который наконец взлетел. До недавнего времени все вращалось вокруг нее, даже Вильгельм, а теперь ее словно бы не стало совсем. Скорее, она рассыпалась, превратилась в пылинки в луче, и все это теперь вращалось вокруг отца Феодора. Эйнштейн, которого Анна любила тепло и близко, но не страстно, дети, от которых она себя не отделяла, но которые еще не были для нее людьми, ее мир – с Вильгельмом, Антоненом Арто, Ежи Гротовским, которые приходили к ней в снах, – все это тянулось к отцу Феодору и обволакивало его нежнейшей аурой чистой влюбленности.
Для Анны тогдашней, с подлинной радостью терпевшей боль от заусенцев, прыщей, трещинок на стопах и на губах, Анна, только что принявшая крещение, была слишком груба и ухожена. Слишком плоска и утонченна. Анна, полюбившая отца Феодора, увеличивалась новыми объемами, заключавшими в себе нечто, в чем возникает и растет любовь. Это была ее настоящая весна, кульминация ее стройной и великолепной, как пожелтевшая фотография, судьбы. Казалось, в Анне проявилось все возможное земное совершенство. Она верила так, что вера поднималась до любви.
От меня ее мир не был закрыт. Но он был неприемлем. Порой, как только видела Анну, вспоминала прозрачные от ужаса глаза матери, искривленную волнами свечу в ее руках, соль на пороге комнаты, капли пота, смешанные с каплями святой воды, скупые как проклятия молитвы на сжатых губах, и все это выливается в чашу страха. Одна за другой в воспоминаниях пролетали ночи без сна, с источниками радиации в стенах. Мать видела бесов и источники радиации, и неизвестно, чего было больше. А еще удивительным образом, руками и концом носа, ловила с абсолютной точностью электромагнитные волны. Если она прикладывала руку к стене и говорила: здесь, значит, в этой стене шла электропроводка большой мощности, и что вероятно – неисправная. Как с этим поступать подростку, каким была тогда, не ясно. Отец, видя все это, ничего не предпринимал. Начинал читать газету или смотреть телевизор. Порой в глазах Анны возникала такая же прозрачность, как у матери во время поиска источника.
Дети Анны росли – росли и траты на жизнь. Младшая поступила после сада в приходскую школу, обучение бесплатное. Отец Феодор, видя Аннину приверженность, сделал исключение для ее дочки. Ученики в группе оказались довольно странные. Однажды куртку новенькой, да к тому же – очкастой, затолкали в унитаз и опи́сали. Особенных выяснений не было. Анну никто не защитил бы, а родители баловников были люди с деньгами.
Случалось, кто-то из знакомых Эйнштейна заставал младшую за рисованием, заговаривал с ней ласково и что-то дарил. Девочка пищу брала, игрушки – не всегда, но отвечала странно. Например, могла показать рисунок.
– Вот это – рыбы. Папа и мама. Они спасутся. А вы все погибнете.
Рисовала она преимущественно веселых рыб и злобных зверей. Люди у нее получались порой с тремя лицами.
Откуда бралось это «вы все», ни Анна, ни Эйнштейн понять не могли. Девочка говорила эту фразу завывая, грозно. После пары опытов знакомые с ней заговаривать перестали. Она и сама не могла находиться в кухне, когда там пили спиртное и курили. Не особенно бурно, но стол все же был пьяный. Стол был глубокий и пьяный. Встать из-за него было тяжело.
Тогдашние визиты к Анне были короткими и тревожными. Она изменялась, Эйнштейн – не очень, что привлекало. Мысль о том, что хозяин обижен тем, что его дом считают филиалом тусовки, у меня возникала периодически. Но каждый раз гнала ее прочь, насколько это было возможно. Потому что это очень тяжелая и неприятная мысль.
Как-то раз, удивившись до льняной бледности, увидела на Анниной кухне Ванечку и его новую пассию. Пассия писала стихи, от которых балдел небольшой сегмент Ванечкиных знакомых. Еще пассия считала себя сумасшедшей и наркоманкой, стояла на учете в ПНД, а впрочем, была довольно меркантильной и расчетливой особой. Познакомились они с Ванечкой так. Во время написания изложения в вуз пассия протянула Ванечке свою руку с мелким абсцессом. Могло бы возникнуть и нечто опасное.
– Измена. Вену запорола, – прозвучало электронным голосом.
После экзамена стрельнула у Ванечки сигарету и сказала, приосанившись, показав четвертый размер:
– Представляешь, какой уровень у филологов русского языка? Моя соседка по парте спросила анаболиков, потому что голова раскалывалась. Вот это контаминация! Анальгетики и обезболивающие в одном слове!
Ваня устоять не мог. «Она гений!» – представил нас. Пассия посмотрела в окно и резюмировала мое к ней отношение, которое поняла сразу:
– Вы не любите мои стихи.
С какой бы стати? Да и кто ты?
На кухне, на плите стояла огромная сковорода с грибами. Эйнштейн жарил эти грибы, коварно улыбаясь. Почувствовала что-то не то, от блюда отказалась. Как чувствовала: Эйнштейн и сам грибы есть не стал. Пассия и Ванечка грибы уплели за обе щеки, да еще похвалили.
– Грибы! – мечтательно сказала пассия. – Сейчас придет союзник.
Союзник не пришел. Когда Ванечка отошел в сортир, Эйнштейн тихонько рассмеялся и сказал, тоже тихо, но не особенно стесняясь:
– Эти грибы я на кладбище собрал. Они же из трупов выросли. А люди их съели.
Мысль была интересная. То, что Эйнштейну нравится собирать грибы, понятно было. И гастрономическая страсть пассии к грибам тоже понятна. Но и жарка грибов, собранных на кладбище, и кормление ими людей были перформансом. Эйнштейн сковородой и грибами выразил свое отношение к новому миру, который олицетворили Ванечка и пассия. А ведь это новый андеграунд. Хорошо не было Билла. Впрочем, Биллу пассия показалась бы забавной.
Пассия ушла в комнату, к Анне. Эйнштейн начал рассказывать забавную историю из времен Карибского кризиса, который его в то время почему-то очень интересовал, и мы с Ванечкой с удовольствием эту историю выслушали. Через некоторое время, намереваясь уйти, прошла мимо комнаты, и оттуда донесся голос пассии, обращенный к Анне:
– Вот ты что страдаешь? Помнишь сказку, где принцесса все глаза выплакала? Так вот, не надо глаза выплакивать.
