Вчера после обеда они отправились домой. Только встав из-за стола, они осознали, как сильно набрались. Они шагали нетвердой походкой, глупо посмеиваясь, и, споткнувшись, едва не упали на столик, за которым сидели солдаты. Делая вид, что не замечают сердитых взглядов, они, выпрямившись, зашагали по мраморным ступенькам на улицу.
По дороге домой они заметили толпу, собравшуюся посмотреть на то, как астрономические часы пробьют четыре. Эти часы были установлены на городской площади более пятисот лет назад. Механическая астролябия следила за положением светил на небе. Четыре движущихся круга отражали путь Солнца, Луны и знаков зодиака.
Когда часы забили, два окошка над башенкой открылись и показались, сменяя друг друга, маленькие деревянные статуи-автоматы двенадцати апостолов. Под ними четыре фигуры по бокам часовой башни воплощали самые презренные человеческие пороки и несчастья. Справа Смерть, скелет, звонящий в колокольчик, стояла рядом с мусульманским воином, олицетворяющим Похоть. По другую сторону от циферблата часов виднелись Тщеславие в образе человека, любующегося собственным отражением в зеркале, и Скупость в образе крючконосого еврея, трясущего в руке мешочек с золотом.
Внизу, на мощенной булыжником улице, теснимый со всех сторон толпой, Ян, разглядывая механическую процессию, криво усмехнулся и указал рукой на Тщеславие и Скупость.
– Мне кажется, мы стали их легкой добычей.
– Кого конкретно? Тебя поразило Тщеславие или Жадный Еврей?
– Не заставляй меня делать выбор, Аркадий, особенно в столь поздний час.
Куранты били, Смерть звонила в свой колокольчик. С каждым ударом другие фигуры качали головами.
Это зрелище никогда не могло наскучить Аркадию. Орлой[42] был его любимейшей достопримечательностью в Праге, если не считать Яна. Его удивлял этот замысловатый механизм, который продолжал функционировать на протяжении долгих столетий, такой древний и одновременно столь современный. Согласно легенде, часовщика, изготовившего в пятнадцатом столетии эти куранты по заказу города, ослепили, чтобы он не смог создать ничего равного этому. Ослепленный часовщик вернулся и повредил куранты так сильно, что их не могли починить в течение целого столетия. Аркадию нравилась эта легенда. Она полностью соответствовала его пониманию мира, причинно-следственных связей и жестокости. Аркадию импонировал этот хронометр и его история.
Он долгие годы вынужден был скрывать свои мысли от окружающих и поэтому был очень замкнутым человеком, впрочем, это имело своим преимуществом то, что он часто занимался самоанализом. Например, Аркадий знал, что его характер состоит из советского прагматизма и подавленной дореволюционной русской сентиментальности. Наука и суеверия боролись в его душе. Он часто размышлял о человеческой природе.
Любовь, например, если смотреть на нее с философской точки зрения, похожа на болезнь сердца: учащенный пульс, замешательство, паника, блуждающие мысли… Когда поэтическое сердце разрывается от радости, физическое сердце, эта отвратительная полая камера, что перегоняет по телу энергию жизни, страдает. Декарт[43], поглощенный собственной теорией дуализма, не потрудился упомянуть об этом, но подъем души сопряжен с деградацией разума. После того дня, проведенного на кладбище в Кракове, Аркадий не мог рационально мыслить.
Каждый день, когда выпадала возможность, он останавливался на этом месте. Со временем это стало сродни суеверию. Аркадий чувствовал себя не в своей тарелке, если не удавалось взглянуть на куранты. Он верил только в науку, но к астрологии относился вполне серьезно, ибо она оправдывала предопределение. Мысль о том, что месяц, в котором ты родился, определяет то, кем ты станешь, успокаивала Аркадия. Ему хотелось объяснить это Яну прямо здесь, стоя перед курантами, но при посторонних любовники не осмеливались разговаривать на выдуманном ими славянском языке, а если он начнет говорить по-немецки, приятель станет исправлять его грамматику.
Если бы он отважился, то сказал бы Яну следующее:
– Разве идея судьбы не делает ситуацию для всех нас легче? У нас просто нет выбора. Мы не дегенераты. Мы не врачи-недоучки. Мы просто двое мужчин, которым судьбой предназначено встретиться и очутиться здесь. Если мы тогда поцеловались, – после этого Аркадий порывисто нагнулся бы и поцеловал бы Яна, – то это всегда было предначертано нашими звездами. Все, чем мы являемся, все, чем мы станем, определено задолго до нас астрологическим механизмом. Ян! Самое ужасное и чудесное состоит в том, что мы никогда этого не узнаем наверняка…
Так бы ему хотелось сказать, а потом указать рукой наверх, туда, где скелет звонит в колокольчик, жадный человек и тщеславный человек отрицательно качают своими головами.
– Узнаем не больше, чем они…
Аркадию хотелось объяснить это Яну, но их импровизированный язык не годился для бесед на метафизические темы. К тому же ему казалось, что разглагольствования о жизни всегда навевают скуку. Вместо этого Аркадий прикоснулся к руке своего приятеля и слегка ее пожал. Споки.
Возможно, их выдало это рукопожатие, возможно, эсэсовец еще в туалете кафе догадался обо всем… Их могли погубить миллионы неосмотрительных поступков… А возможно, в случившемся нет их вины… Кто-то из соседей мог продать их за деньги либо выменять на собственную свободу. Он никогда этого не узнает наверняка. Тайна известна лишь гестаповцам и скелету на часовой башне.
За дверями раздался топот. Аркадий повернулся, собираясь поприветствовать Яна, но вместо скрипа ключа, вставляемого в замок неуклюжим любовником, он услышал оглушительный стук в дверь. Слишком поздно Аркадий осознал, что топали несколько пар сапог.
Побег был невозможен. Окно не распахивалось. Из него лишь открывался чудесный вид на средневековый мост через поблескивающую на солнце реку. Мотодивизия медленно двигалась мимо статуй мучеников. За мостом простиралось лоскутное одеяло поросших лесом холмов. Оранжевые, зеленые и темные оттенки. С каждым следующим осенним утром пейзаж становился все более золотистым. Теперь Аркадий понимал, что им уже никогда не суждено взобраться на эти холмы.
Вскоре все листья опадут и станут шелестеть под ногами. Они будут гнить, а спустя несколько дней выпадет снег и покроет их скрипучей чистой белизной. К тому времени он уже окажется в Польше. Вместе с другими арестованными его загонят в поезд на тихой пригородной станции Бубны. Спешащие на работу жители пригорода молча проводят безучастными взглядами Аркадия, пока его вместе с другими будут загонять в вагон для перевозки скота… Но прежде выбитые двери треснули и упали. На него обрушился град ударов. Окровавленного, его вытащили из квартиры… Он найдет себя в двух местах одновременно – на холодных мраморных ступенях лестницы дома в Праге и на бетонном полу барака в Аушвице. Сапоги стучат по камню. Руки хватают и терзают его. Он поймет, конечно, что Ян был прав, всегда был прав: листья прекраснее всего тогда, когда падают.
