Пол принялся рассматривать Эрнстовы проблемы с клинической точки зрения, как заболевание, «случай» — подобно тому, как Уилмот, возможно, рассматривал Половы. Он решил, что «спасет» Эрнста деятельность, которая именуется «творческой» (Пол склонен был считать «творчество» лечебным средством, доступным каждому. Уилмот же наверняка так не думал).
— Вот что, Эрнст, тебе следует заняться переводами. Ты любишь английский язык и говоришь на нем лучше большинства англичан. Если ты сумеешь воплотить свою любовь к английскому в прекрасном немецком, ты будешь счастлив.
— Я уже пробовал. Ты никак не поймешь, Пол, что для творческой работы я попросту слишком слабоволен — правда, сам-то я отдаю себе отчет в том, что, сумей я ею заняться, это было бы решением большинства, хотя и не всех, моих проблем. Я знаю себя лучше, чем ты меня. В моей натуре нет даже малой толики творческой жилки.
— Но ты же хочешь, чтобы тебя любили, чтобы тобой восхищались, ты же честолюбив.
— Это верно, в какой-то степени, — сказал он, упиваясь своим отчаянием, — но разве ты не способен представить себе человека, сознающего, что все его честолюбивые замыслы — всего лишь тени, подобные сделанному углем на холсте наброску картины, которую художник — и он это знает — никогда не напишет, которой так и суждено навсегда остаться наброском? Само по себе честолюбие — это всего лишь набросок углем, его не оживить яркими цветами. И все же художник достаточно талантлив, и потому этот набросок навсегда остается у него перед глазами, причиняя ему страдания, как нереализованная, нереализуемая возможность. Вот и я такой же. Но мне известны мои недостатки, поэтому ни свои успехи, ни неудачи я не принимаю всерьез. В общем и целом я вполне счастлив, у меня есть книги, есть мой кабинет, есть друзья. И, конечно же, есть моя милая, милая мама, которая занимает половину моего мира, да и Гамбург я люблю, и всегда можно съездить в Санкт-Паули. Мои философские воззрения, если можно их так назвать, состоят в том, что я счастлив, поскольку у меня нет достаточной причины быть несчастным.
— Пойдем искупаемся.
Они разделись под соснами. Море оказалось очень мелким. Пришлось долго шлепать по воде в поисках глубокого места. Они купались почти час и гораздо лучше ладили друг с другом, когда плыли бок о бок и лишь изредка перебрасывались в море словечком-другим.
Вернувшись в гостиницу, они поднялись к себе в номер, который оказался тесноватым. В комнате были две сдвинутые узкие кровати, умывальник с зеркалом на стене, комод, шкаф. Эрнст подошел к умывальнику и уставился в зеркало. Дабы получше рассмотреть свое лицо, он надул щеки, точно оратор, собравшийся произнести речь. Он расстроился, увидев на щеке, примерно в полудюйме ото рта, маленький белый прыщик, который, как он понял, грозил вырасти до размеров фурункула и обезобразить лицо.
Обедать они спустились в ресторан со стенами из сосновых бревен, выкрашенных в шоколадный цвет, и немногочисленными, вставленными в рамки, фотографиями норвежских фьордов. За несколькими столиками галдели отдыхающие семейства. За другими сидели молодые супружеские пары. За одним — грустный, тоскующий, одинокий «гомик». (Такие диагнозы поставил Пол жившим с ним в гостинице постояльцам.)
На каждом столике лежала обеденная карта, в которую расплывшимися фиолетовыми чернилами были вписаны печатными буквами два меню — за две марки пятьдесят пфеннигов и за марку семьдесят пять. Пол, не любивший вводить в расход пригласивших его людей, выбрал то, что подешевле. Эрнст сказал:
— Это холодные блюда. Ты уверен, что не хотел бы заказать горячую курицу, которая есть в другом меню? Однако… — внимательно вглядевшись в лежавшую перед ним карту, — возможно, ты прав. В этой гостинице наверняка превосходная холодная вырезка. Думаю, я тоже ее закажу. — Потом он с сомнением в голосе добавил: — Быть может, с едой ты бы хотел чего-нибудь выпить?
— Нет-нет, совсем не хочется. За едой я никогда ничего, кроме воды, не пью.
— Отлично. Ты уверен, что не хотел бы минеральной воды или лимонада?
— Лучше лимонада.
— Да-да, разумеется. — У Эрнста вытянулось лицо, и он крикнул официанту: — Один лимонад!
Пол отдавал себе отчет в том, что ему следует вести с Эрнстом серьезную интеллектуальную беседу. Однако именно в этот момент его целиком и полностью захватила игра его неуемного воображения, которая затмила все остальное, помешав ему смотреть на Эрнста, а тем более слушать то, что он говорит. Дверь, выходящая на улицу, неожиданно распахнулась, и в ресторан ввалились торжествующие, ухмыляющиеся Саймон Уилмот и Уильям Брэдшоу. Они гляделись эксцентричными англичанами. Саймон был в сером двубортном фланелевом костюме и рубашке с расстегнутым воротничком. В руке у него была соломенная шляпа, которую он надевал на улице, дабы защитить свое бледное лицо от солнца. На шее висел монокль, а под прямым углом к телу он держал трость с набалдашником из слоновой кости. Очевидно, он считал, что именно так полагается одеваться на приморском курорте. Уильям Брэдшоу был без пиджака, в серых фланелевых брюках и вязаном жакете, белом в синюю полоску. Он походил на удалого, развеселого молодого моряка.
Они то и дело переглядывались, как бы делясь друг с другом уморительной шуткой. Объектом шутки был Пол. Завидев его, оба оглушительно расхохотались.
— Пол! — одновременно воскликнули они.
— Как это вы умудрились здесь оказаться? — спросил их Пол.
— Очень просто, — сказал Саймон. — Я получил твои письма из Гамбурга с новым адресом, ведь ты выехал из дома Штокманов, вот мы и зашли за тобой, а хозяйка сказала, что ты в Альтамюнде.
Уильям Брэдшоу сказал:
— Мне давно хотелось съездить на Балтийское побережье, вот мы и решили попытать счастья и поискать тебя где-нибудь неподалеку от пляжа. Мы были почти уверены, что где-нибудь здесь тебя встретим.
— До нашего приезда в Гамбург я был в Берлине, — сказал Уилмот. — Ты получил мои письма?
— О твоей жизни в Институте сексуальных наук Магнуса Хиршфельда? Конечно, получил, — ответил Пол.
— Саймон сделал несколько сенсационных открытий, — сказал Уильям.
— Каких открытий?
— Ну, это же яснее ясного… в области любви, — сказал Уильям. Он произнес «ЛУБВИ».
— Что именно в области любви?
— Пока не испытаешь чувства Вины, ничего не добьешься, — сказал Уильям.
— Этого я никогда не говорил.
— Ах да, совсем забыл. Условие таково, что любить следует лицо заинтересованное.
— Заинтересованное лицо, дорогой мой, тоже должно тебя любить.
— Хорошо. Они должны любить друг друга. Тогда они в безопасности. Безопасность есть взаимность. Взаимность означает безопасность.
Брэдшоу продолжал:
— Величайшее достижение Уилмота состоит в том, что он излечил епископского сына — который сбежал из отцовского собора — от клептомании.
