— Я думаю, у них есть только одна исходная предпосылка: квартира Лапушкиной является лишь предлогом к чему-то неизвестному, а значит — опасному.
— Скорее всего, так они и решат.
— Это хорошо. Ведь все тайное страшит гораздо больше, нежели явное.
— Верно. А мы в итоге нажали на болевые точки и теперь отслеживаем реакцию «клиентов»…
Я не стал дожидаться, пока Латышеву доложат о результатах анализа прослушивания телефонов «Витас-банка» и фирмы «Теллус».
Я направил стопы в свой кабинет, чтобы более тщательно обдумать идейку, подброшенную моим новым шефом, который начинал мне нравиться. Похоже, мужик он и впрямь стоящий.
Я шел и думал, что нам снова предстояло отщипнуть еще один кусочек пирога у нашего противника.
По пути к кабинету я размышлял над тем, что так и не раскусил до конца роль Латышева в этой облавной охоте на «Витас-банк» и иже с ним.
Неужели полковником движут только высокая гражданская сознательность и чувство долга? И почему он до сих пор так и не дал мне все материалы по расследованию?
Что за этим кроется?
Из каких соображений Латышев кормит меня лишь намеками: «активность мафиозных структур в этом регионе», «многоходовые комбинации группы банков и зарубежных фирм»… И тэдэ и тэпэ.
В общем, сказочки для салаг, новичков в сыскном деле. Но он ведь хорошо знает, что я собаку в этом деле съел. Читал мое личное дело, и, наверное, очень внимательно.
Наконец — «мы». «Нас заинтересовало…», «Саенко мы достанем»… «Мы» — это Главное управление? Что-то не похоже.
У меня, например, создалось впечатление, что о нашей разработке «Витас-банка» в столице ни сном ни духом не знают. Спросить бы, но субординация…
Ладно, допустим, строгая конспирация, узкий круг посвященных в разработку лиц и прочее.
Но с какой стати меня-то держать на голодном пайке?
Я понимаю — фонарь, он и есть фонарь. Свети, высвечивай, но только свой участок.
Однако Латышев не тот человек, чтобы не понимать, что майор Ведерников просто не может по складу характера и по должности быть болванчиком в карточной игре.
Мало того — в нашем УБОП появились новые сотрудники, тоже приезжие, подчиняющиеся напрямую Латышеву.
Они составляли небольшую часть — нас теперь в штате до хрена и больше, — но занимали ключевые позиции: прослушивание, техобеспечение операций и даже работа с кадрами, что всегда было прерогативой областного управления внутренних дел.
Кто же ты такой на самом деле, полковник Латышев, черт бы тебя побрал?!
В кабинете я не засиделся. На сегодня у меня было запланировано одно очень нужное и важное, с моей личной точки зрения, дельце.
Спустившись в гараж и зафрахтовав «волжанку» — теперь у меня было право использовать служебный транспорт в любое время дня и ночи, — я поехал в мебельный магазин, где потратил энную сумму от «навара» на Здолбунском.
Заплатив грузчикам и указав адрес, куда нужно доставить мебель, я плотно поужинал в небольшом частном кафе, а затем порулил к Федотовне.
Мне открыли, едва я постучал, — звонок еще не установили.
— Мамочки, кого я вижу! Наш найденыш! — На пороге стояла, широко ухмыляясь, Стрёма. — Заходи, тяпнешь стаканчик. У нас сегодня новоселье.
— У нас?
— Ну у Федотовны. Какая разница. Быстрее закрывай дверь — сквозит…
Мебель, которую я купил часа два назад, уже стояла на своих местах. А в кухне гудел шалман.
Верховодили, как обычно, Стрёма и Кукла.
Маркуша только довольно басил и делал вид, что он главный в этой компании.
Обалдевшая от неожиданно привалившего счастья Федотовна скромно сидела на почетном месте и лишь приговаривала: «Слава Богу, слава Богу…»
— Штаны принес? — встретил меня вопросом Маркуша.
— А как же. Держи… — Я сунул ему в руки сверток с одеждой. — Спасибо.
— За спасибо сыт не будешь… — ворчал Маркуша, снимая магазинную обертку. — Эй, что я вижу? Ни хрена себе…
— Костюм, рубаха, носки и ботинки. Как договаривались.
— Мужик, ты че, поехал? Зачем мне все это. Не-ет, так не пойдет. Верни мне мое — и дело с концом.
— Заткнись, Маркуша! — Стрёма с жадностью схватила одежду. — Человек от всего сердца, а ты…
— Положь где взяла! — рявкнул Маркуша. — Тебе все мало, утробище ненасытное! Пусть мое принесет. Если я надену это барахлишко, то мне завтра перо в бок сунут — и поминай как звали. Каждый сверчок должен знать свой шесток.
— Дурак ты, Маркуша! — вызверилась на него Кукла. — Загоним вещички кому-нибудь — и дело с концом, если не хочешь надевать.
— Правильно.
Стрёма сгребла мой подарок в охапку и поторопилась выйти в другую комнату.
— Вот зараза… прошмандовка… — бубнил набурмосившийся Маркуша. — Продаст и половину прикарманит. Знаю я ее, стерву…
— Выпей за здоровье Федотовны. — Кукла не пожадничала, налила мне стакан почти доверху. — У нас тарань есть, колбаса «Докторская», — сказала она с гордостью. — Тяни.
Я молча выпил. И закусил.
Странное дело — в компании отверженных мне было сейчас спокойнее и приятнее, нежели среди своих коллег. Этим обездоленным не нужно было кривить душой, что-то из себя изображать, они делились последним, не задумываясь, как будет завтра.
Уходя, я отозвал Федотовну в сторонку:
— Возьмите.
Я сунул ей в руки остаток «зелени», что дал мне Кузьмич. Часть этих денег я уже потратил на мебель и одежду для Маркуши.
— Завтра вам привезут и установят холодильник, стиральную машину, телевизор и газовую плиту. Половину этих денег отдайте Стрёме — для всей компании. Свои спрячьте и никому о них не говорите.
— Сынок… — Федотовна просто остолбенела. — Сынок, зачем мне столько? Это много и… и не нужно…
— Нужно. А денег в самый раз. Чтобы вы пожили хоть немного по-человечески. А квартиру теперь у вас никто не отнимет, можете не беспокоиться. Уж я за этим послежу. Прощайте. Здоровья вам.
— Это все… ты… с квартирой?.. — Федотовна беспомощно развела руками, будто собиралась ударить в ладоши.
— Не совсем я. Кое-кто помог. Хорошие люди еще не перевелись. — Тут я почему-то вспомнил Кузьмича. — Не поминайте лихом…
Я не стал слушать благодарственных слов и выскочил за дверь.
— Спаси тебя Бог, спаси тебя Бог…
Это было последнее, что я услышал, сбегая по ступенькам вниз. Хорошо бы, подумал я, ее слова долетели до того, кому они предназначались. Ведь Федотовна сказала их от чистого сердца…
Хорошо, время было уже вечернее, и никто не видел моих слез.
