— Смысл моей жизни умер одиннадцать лет назад. И ты это знаешь.
— Но, Зоя! — вскрикивает она. — Что ж ты теперь так и будешь…
— Замолчи, — прошу я сквозь зубы. — Не произноси по этому поводу никаких банальностей. По другому — сколько влезет!
Сестра ненадолго замолкает, потом поднимает взгляд, в котором усталость сгустилась за эти несколько секунд.
— Ты считаешь меня способной только на банальности?
— Ох, только давай без этого! — я невольно морщусь, хотя вовсе не стремлюсь ее обидеть.
Но Лера не унимается:
— Без чего — без этого? Без интереса ко мне? Без разговоров вообще?
— Тебе нельзя пить, — заключаю я. — Тебя тянет на психоанализ, а это самая противная форма опьянения.
— Я знаю, что ты всех вокруг считаешь идиотами!
Я выразительно осматриваю щебечущие стайки актеров:
— Ты их имеешь в виду?
— Вообще всех!
— Все человечество?
Ее представления о масштабах моего презрения к миру так смешны, что я и не пытаюсь скрыть улыбки. У Леры начинает дергаться подбородок, как бывало в незабвенном детстве, когда мать заставляла меня всюду таскать младшую сестру с собой, а я шипела ей, ненавидя во всю силу: «Чтоб ты сдохла, сволочь! Надоела!» Потом ночью, уже отойдя от приступа и убедившись, что в компании, куда я так рвалась, хоть с Лерой, хоть без нее, было одинаково скучно, я неумело молилась за сестру, спрятавшись под одеяло: «Господи, пусть она живет! У меня же просто вырвалось…»
Я глажу ее голое плечо, на которое уже все присутствующие мужики покосились с вожделением:
— Не глупи. Все не так безнадежно в моем случае. Моя мания величия еще не достигла мирового размаха.
— Почему ты дружишь с Элькой? — вдруг спрашивает сестра. — Вот уж дура так дура! Стрекоза…
— Вообще-то она работает не меньше твоего. Так что уж ты не можешь называть ее бездельницей.
Лера с сочувствием поджимает губы:
— В сравнении с тобой все мы — бездельницы!
— Вот только не надо представлять мой труд каторжным! Я же упиваюсь тем, что делаю.
— Завидую!
— Скоро тебе тоже будет, чем упиваться, — обещаю многозначительно, и чувствую, что дольше не могу выносить общения с сестрой.
Пошарив взглядом по залу и прислушавшись к обязательным на театральных вечеринках «А помнишь?», я намечаю достойную цель. Сестра поймет, если я даже без объяснений сбегу от нее к такому мужику. Но я соблюдаю приличия.
— Извини, — говорю я Лере, — мне нужно переговорить с худруком, а то к нему потом сорок лет не пробьешься.
Стоит мне только сделать шаг в сторону, к Лере уже подкатывает один из стареющих героев-любовников. Мне мгновенно вспоминается, как однажды, напившись на таком вот мероприятии, он пытался затащить меня к себе в гримерку. И я бы, может, и не стала сопротивляться, если бы перед этим бывший секс-символ нашего кино не облил грязью всех актрис театра, объявив мне, что «гнобит» их. А они, мол, у него в ногах ползают… И мне сразу услышалось, как он будет рассказывать о том, что «гнобил» меня после нашего уединения в его комнатушке…
Решив, что я успею отбить у него Леру, направляюсь к худруку, уже заранее улыбаясь. Просто потому, что, глядя на него, тянет улыбнуться.
Но меня перехватывает актриса, о которой я всегда говорю, не употребляя уничижительного суффикса «к». Из молодых да ранних. Марина пришла в театр только в прошлом году и сразу угодила в спектакль по моей пьесе, так что у нас отношения почти родственные.
— Я прочитала твой последний роман, — говорит она, доверительно понизив голос.
— Да?
Это всегда неловкая ситуация, потому что спрашивать о впечатлении чревато, можно нарваться на мину, которая тебе всю душу разорвет. Поэтому я обреченно молчу, ожидая, что Марина скажет дальше.
— Потрясающе, — выдыхает она. — И знаешь, у меня как груз с души свалился! Я поняла, что вовсе не обязана испытывать чувство вины за то, что хочу состояться, как актриса, а не как мать.
Она думает, что порадовала меня этим, но мне тут же вспоминается последний интервьюер, предупреждавший, что женщины могут воспринять мою книгу как руководство к действию. Напророчил… Что теперь — кричать на весь свет, что я вовсе не хотела клонировать последовательниц? Что мне не нужны толпы единомышленников в юбках, отказывающихся от своей женской сущности? У меня и в мыслях не было делать из childfree явление социальное. Если оно станет таковым, меня нужно сжечь на костре, ведь человечество будет обречено на вымирание. И рожать-то перестанут в первую очередь интеллектуалки, которые не зову матки подчиняются.
Но говорить об этом сейчас бессмысленно. Убеждать каждую читательницу в отдельности, что я писала только о себе и никого не призывала следовать своему примеру? Тогда уж новую книгу надо писать… И я только бормочу что-то невразумительное и сбегаю от Марины к худруку, до которого все никак не могу дойти.
Мне и в самом деле необходимо обсудить с Матросовым кое-какие детали следующей постановки, но это, конечно, не в такой обстановке решается. Фамилия худрука вполне соответствует его внутренней готовности броситься грудью на амбразуру за свой театр. Правда, зовут его не Александром, а Дмитрием Владимировичем. Прочитав первую же из моих пьес, Матросов на такой же театральной вечеринке пообещал, что позаботится, чтобы мое имя появилось на афишах Москвы. И с тех пор сделал для меня столько, что я готова сама лечь на амбразуру, лишь бы он был жив и здоров. Еще и потому, что с его стороны никогда не было по отношению ко мне и намека на то, что называют сексуальными домогательствами. Как, впрочем, этого не позволял себе и никто другой, с кем я знакомилась как автор. Хочется думать, что во мне есть нечто, внушающее уважение…
Лере было не слышно, что я просто поздравила Матросова с премьерой, и мы перекинулись парой шутливых фраз. Влас говорил, что по матери их худрук с русской фамилией — таджик, потому-то он так преступно красив. Просто смотреть больно. И как истинный таджик он женится на каждой, с кем переспал, поэтому женат он уже в пятый или в шестой раз. Правда, мне что-то не верится, что его донжуанский список так короток…
— В твоем переложении сказка стала еще динамичней и остроумней, — хвалит он, и его забархатившийся от удовольствия взгляд подтверждает, что Дмитрий Владимирович действительно доволен. — Ты видела этих маленьких чертенят в зале? Визжали от восторга, ей-богу!
— Самая благодарная публика, — замечает Колков, возникший с другого бока.
Я с обоими принципиально на «вы» и по имени-отчеству, чтобы потом не было неловко предъявить претензии, если они появятся. Многолетнее общение с издателями, редакторами, завлитами и режиссерами убедило меня в том, что деловые отношения — самые прочные. Стоит ли всерьез обижаться на человека, который тебе и не друг, и не враг, а так… За это меня часто — особенно в Союзе писателей — называют кошкой, которая гуляет сама по себе, ни к кому не привязывается, ни к кому не ластится.
