– Да, в некотором смысле да, – сказал Жан-Луи, – но они страдают.
– Страдают? Но из-за чего?
– Из-за всего, – сказал Жан-Луи, – что случилось за эти годы.
– Ты хочешь сказать, из-за фашизма, войны и разрухи?
– Да, и из-за этого тоже.
– Это просто предлог, – сказал я. – Вы не могли найти предлога получше?
– Почему ты делаешь вид, что не понимаешь?
– Да нет же, я понимаю прекрасно. Вы стали проститутками от отчаяния, от обиды, что проиграли войну. Не так ли?
– Не совсем так, но это все равно, – сказал Жан-Луи.
– А Фред? Фред тоже страдает? Или, может, он стал шлюхой, потому что Англия выиграла войну?
– Зачем ты оскорбляешь его? Почему называешь шлюхой? – раздраженно сказал Жан-Луи.
– Если он и страдает, то страдает, как шлюха, вот почему.
– Не говори ерунды, – сказал Жан-Луи, – ты прекрасно знаешь, что все эти годы молодые страдали больше других.
– И когда аплодировали Гитлеру и Муссолини и плевали в спину тем, кого бросали в тюрьму?
– Разве ты не понимаешь, что они страдали, что они и сейчас страдают? – прокричал Жан-Луи. – Не понимаешь, что все, что они делают, обусловлено их страданием?
– Прекрасное оправдание, – сказал я. – Хорошо, что не все молодые похожи на тебя. Не все стали шлюхами.
– Не наша вина, если мы дошли до такого, – сказал Жан-Луи.
Он взял меня под руку и повис на мне всем телом, как делает усталый ребенок или женщина, когда просит за что-то прощения.
– И все же: почему ты называешь нас шлюхами? Мы не такие. Ты сам знаешь, как это несправедливо – называть нас шлюхами.
Он говорил плачущим голосом женщины, вымаливающей сочувствие.
– Ты собрался плакать? Ну и как же вы хотите называться?
– Ты прекрасно знаешь, что мы не виноваты, – сказал Жан-Луи.
– Вы не виноваты, – сказал я. – Если бы виноваты были только вы, думаешь, я обсуждал бы с тобой эти вещи? После войны всегда повторяется одна и та же история. Реакция молодых на героизм, на риторику жертвоприношения, на героическую смерть выражается каждый раз именно так. Знаешь, как поступают такие молодцы, как ты, из отвращения к героизму, к благородным и героическим идеалам? Они выбирают для себя протест поудобнее, протест в виде низости, распущенности и нарциссизма. Они считают себя бунтарями, blasés, affranchis[158]нигилистами, но на самом деле они – шлюхи.
– Ты не имеешь права так нас называть! – крикнул Жан-Луи. – Эта молодежь заслуживает уважения. Как ты смеешь оскорблять ее!
– Это только вопрос определения. Я знал тысячи таких, как ты, но после другой войны. Они называли себя дадаистами или сюрреалистами, а на самом деле были всего лишь шлюхами. А после этой войны, увидишь, сколько назовутся коммунистами. Когда союзники освободят всю Европу, знаешь, что они в ней обнаружат? Массу молодых людей, разочарованных, развращенных, отчаявшихся, которые будут разыгрывать свою роль педерастов, как если бы они разыгрывали партию в теннис. После войны всегда повторяется одна и та же история. Такие парни, как ты, от пресыщенности и отвращения к героизму почти всегда находят утешение в педерастии. Принимаются разыгрывать из себя нарциссов и коридонов, чтобы доказать себе, что ничего не боятся, что они выше всех буржуазных условностей и предрассудков, что они действительно свободные люди, и не замечают, что их нарциссизм – это тоже способ представляться героями! Ха-ха-ха! Одни герои вокруг, от них шагу негде ступить! И все это под предлогом, что им отвратителен героизм!
– Ну, если все, произошедшее за эти годы, ты называешь героизмом… – сказал Жан-Луи поникшим голосом.
– А как бы ты назвал это? Что для тебя героизм?
– Ваша буржуазная трусость, вот что такое героизм, – сказал Жан-Луи.
– После пролетарских революций происходит одно и то же, – сказал я. – Такие, как ты, молодые люди полагают, что стать педерастом – это один из способов стать революционером.
– Если ты намекаешь на троцкизм, то ошибаешься, мы не троцкисты.
– Я знаю, вы даже не троцкисты, увы, – сказал я, – вы несчастные молодые люди, которым стыдно оставаться буржуа, а стать пролетариями не хватает мужества. Вы считаете, что, став педерастами, вы сразу становитесь коммунистами.
– Прекрати! Мы не педерасты, – закричал Жан-Луи, – мы не педерасты, ты понял?
– Есть много способов стать педерастом, – сказал я, – очень часто педерастия – это не более чем предлог. Хороший предлог, ничего не скажешь. Несомненно, вы найдете человека, который придумает литературную, политическую или философскую теорию, чтобы оправдать вас. Сводников в мире сколько угодно.
– Мы хотим быть свободными людьми, – сказал Жан-Луи. – Ты это называешь педерастией?
– Я знаю, – ответил я, – что ваша педерастия – это жертва на алтарь освобождения Европы.
– Ты несправедлив, – сказал Жан-Луи. – А если мы и такие, как ты говоришь, то это ваша вина. Это вы нас такими сделали. А что героического совершили вы? Хороший же пример вы нам показали! Вас хватило только на то, чтобы дать этому буффону Муссолини засадить вас в тюрьму. Почему же вы не сделали революцию, если не хотели войны?
– Война и революция – это одно и то же. И та, и другая рождают таких несчастных героев, как вы.
Жан-Луи ехидно засмеялся.
– Мы не герои, – сказал он, – нас тошнит от героев. Матери, отцы, знамена, честь, родина, слава – все это хлам. Нас называют шлюхами, педерастами, да, может, так оно и есть, может, мы даже хуже шлюх и педерастов, но нас это не волнует. Нам хорошо и так. Мы хотим быть свободными, и все. Хотим найти смысл жизни.
– Я знаю, – тихо сказал я, улыбаясь, – знаю, вы бравые парни.
Тем временем мы спустились с холма Вомеро на Пьяцца-деи-Мартири и там свернули в переулок Капелла Веккья, чтобы подняться до Калашоне. У подножия Рампа-Каприоли открывается маленькая площадь перед Капелла Веккья, скорее, большой двор, ограниченный с одной стороны осыпавшимся склоном Монте-ди-Дио, с другой – стенами синагоги и высоким фасадом дворца, где когда-то долгие годы жила Эмма Гамильтон. Вон из того окна Гораций Нельсон, уперев лоб в стекло, любовался морем Неаполя, маячащим на горизонте островом Капри, дворцами на склонах Монте-ди-Дио, зеленеющим соснами и виноградниками холмом Вомеро. А вон те окна на самом верху принадлежали леди Гамильтон. Нарядившись в костюм киприотки, или в платье женщин Науплиона, или в широкие красные шаровары девушек Эпира, или в греко-венецианские одежды острова Корфу, с волосами, убранными под голубой шелковый тюрбан, как на портрете Анджелики Кауфманн, Эмма танцевала для Горацио, а жалобный крик продавца апельсинов поднимался из пропасти зеленых и голубых переулков Кьятамоне.
