Впрочем, не все санитары пользовались поводком. Один из санитаров был крепкий, спортивный молодой человек, он занимался триатлоном, качал мышцы, и был совершенно уверен в себе. Он сказал мне: «Бегай себе на здоровья, сколько хочешь. От меня все равно не убежишь». Я и не убегала. Если во время прогулки я вдруг пускалась бежать, он меня не останавливал, а догонял и бежал рядом, продолжая на бегу разговаривать со мной, как ни в чем не бывало. Когда же я останавливалась, а надо учесть, что, просидев так долго без прогулок, я была в очень плохой форме, он тоже останавливался. И он никогда не называл это попыткой к бегству. Он не обращал на это внимания, и я тоже.
Так как же должны сочетаться принуждение с уважением, уход и забота с применением физического воздействия? Даже тогда, когда я была в очень плохом состоянии и действительно не могла нести ответственности за себя в серьезных вопросах, в том, что касалось менее значительных вещей, со мной, как правило, все-таки можно было сотрудничать. Например, в вопросе о том, в какую клинику меня следует поместить при принудительной госпитализации. Даже в самый разгар психоза, как это было тогда, на оживленном перекрестке в Майорстуен, я все же способна была выполнять короткие указания, сделанные дружелюбным тоном: «Встань!», «Пойдем со мной в автомобиль!» «Все хорошо, ничего страшного!», «Садись в машину!» Казалось бы, велика ли разница! Но в этом случае дружелюбные указания решили дело в пользу того, чтобы я спокойно пошла и сама села в машину, и меня не пришлось тащить туда волоком. Это означало разницу в применении значительного или очень небольшого насилия. И это обращение послужило основой для создания хрупкого доверия, благодаря которому со мной удалось наладить отношения, пока мы дожидались своей очереди в «скорой помощи». Потому что мне всегда хотелось помощи. И хотелось сотрудничать.
Это не значит, что я всегда шла на сотрудничество, очень часто я на него не соглашалась. Иногда, потому что злилась, часто из-за страха, а часто от непонимания. В состоянии психоза очень трудно понимать окружающий мир. Очень многое из того, на чем зиждилось понимание, оказывается разрушенным. То, на что ты привыкла полагаться, перестает функционировать. Ты не можешь доверять своим глазам и ушам, все правила рушатся. Твоя голова, которая должна бы помочь тебе выбраться из кризиса, сама является причиной кризиса, и все привычные решения перестают действовать. Все сложные стратегии рушатся, и остается только самое простое. Спокойный голос. Приветливый взгляд. Ясные указания. Доктор, который не пожалел времени, чтобы тебя выслушать, который соглашается с тем, что восемь против одного — это подло, и у которого хватило великодушия, чтобы принести извинения, люди, которые поднимают тебя, когда ты чувствуешь себя такой маленькой. Люди, которые сперва спросят, а к физической силе прибегают лишь после того, как попробовали наладить сотрудничество. Андре Бьерке был прав: употребить силу нетрудно, но из этого не рождается музыка.
С некоторыми людьми, которые прибегали в отношениях со мной к силовым методам, я бы вполне могла сотрудничать, если бы, применяя силу, они делали это по-человечески. Потому что насилие что-то меняет в тебе. Хорошо продуманное применение силы, сделанное со всей осмотрительностью и при условии, что предварительно были испробованы все возможности сотрудничества, что сделано все для того, чтобы информировать человека и сохранить его самоуважение, позволяет нанести наименьший урон его самоуважению и сохранить ему чуть больше надежды и достоинства. И я это знаю, потому что побывала сама на этом месте. Со мной гораздо легче было сладить, когда у меня оставалось немного надежды и самоуважения, чем тогда, когда они были разрушены. Как поет Джейнис Джоплин: «Freedom is just another word for nothing left to lose». Когда у тебя все отнято и тебе нечего больше терять, ни чести, ни самоуважения, ни здоровья, ни работы, ни друзей, ни будущего, ни вообще чего бы то ни было, ты становишься совершенно свободным. И страшно опасным человеком. Потому что нет уже почти ничего, что бы тебя удерживало.
Применение силы бывает необходимо. Меня сегодня уже не было бы в живых, если бы в психиатрических учреждениях было запрещено применять силу. Однако в унижении и насилии нет необходимости. Меня укладывали силком люди, знающие свое дело, прошедшие курс обучения и умевшие делать это так, как нужно. Но другие переволакивали меня через порог так, что я билась об него головой, прижимали меня к бетонному полу, придавливали, упираясь коленом в мою поясницу, и прижимали мне голову к подушке, чтобы я от нехватки воздуха перестала сопротивляться. Это было больно. Меня до сих пор мучают иногда приступы физической боли, не дающие мне уснуть по ночам, и хотя это теперь бывает реже, кошмары по-прежнему остаются. У меня до сих пор начинают ныть запястья, когда мне приходится общаться с полицейскими. Общение с ними — часть моей работы, и я выполняю ее без проблем, но всегда ощущаю, где у меня были надеты наручники.
Я знаю, что применение силы без рассуждения и без уважения к человеку может причинить большой, неискоренимый вред, потому что я сама это пережила и до сих пор ощущаю на себе последствия. И я знаю, что силу можно применять с уважением. Потому что я помню пятерых санитаров, двух полицейских и одного врача, который не пожалел времени, чтобы выслушать стихотворение о флейтисте-трубаче. Эти люди, конечно, еще не весь свет, но в то время и на том месте их присутствия оказалось вполне достаточно.
«Лошадь — копытное животное»Я всегда любила лошадей, особенно в подростковом возрасте. Я думала о лошадях, фантазировала о лошадях, я дала своему велосипеду лошадиную кличку и каталась на нем «верхом», и, наконец, даже начала брать уроки верховой езды. Но мечтала я, конечно, о собственной лошади или, хотя бы о лошади, которая отчасти была бы моей. И вот однажды ко мне пришла с предложением одна из моих подруг. Она узнала, что есть такое место, где можно содержать свою лошадь.
Место это находилось не очень далеко, так что мы вполне могли добираться туда на велосипеде. Единственное «но» заключалось в том, что это довольно дорого стоило, а мы с ней были еще слишком молоды. Но вдвоем-то мы, наверное, как-нибудь осилим плату? Главное — было бы желание! Было ли у меня желание! Нам обеим это казалось самым прекрасным, что только можно себе представить, тут не могло быть двух мнений. Мы договорились с конюшней, и всю неделю, которую нам предстояло прождать, у нас только и разговоров было, что о лошадях, ни о чем другом мы не могли тогда думать. Когда подошел назначенный день, подруга позвонила мне в последнюю минуту и сказала, что передумала, «лошади, мол, это все-таки скучноватое занятие». Я была ошарашена. Что такое? Как это возможно? Однако делать было нечего. У нас уже была договоренность с хозяином, и я решила, по мере возможности, сдержать слово.
Когда я отправилась на велосипеде в конюшню, пошел дождь. Придя на луг, где паслась лошадь, я увидела, что она такая же мокрая, как я. И, как скоро выяснилось, такая же недовольная. Но сперва был разговор с хозяином конюшни, который явно был неприятно удивлен, когда узнал, что я одна, что мне всего лишь двенадцать лет и что мой опыт верховой езды составлял всего один год. Затем я кое-как отыскала в незнакомой и не отличавшейся особым порядком конюшне седло, уздечку и скребницу и попыталась привести в порядок непослушную лошадь, совершенно непохожую на тех симпатичных лошадок, с которыми я привыкла иметь дело в школе верховой езды. Когда я, наконец, вывела свою лошадь из конюшни, она уныло стала на лугу в прежней позе и упрямо отказывалась сдвинуться с места. Двое мальчишек-подростков, наблюдавшие за мной, сидя на загородке, издали подбадривали меня громкими комментариями. Лошадь не двигалась с места, и все выглядело совершенно безнадежно.
