— Камбалу, пожалуйста, Агнес, — твердо ответила Джеральдин, так как считала камбалу рыбой для дам, а треску — рыбой для мужчин, тогда как морской окунь был чем-то средним (ни рыба, ни птица, как она для себя определила). — Я очень люблю камбалу.
Маленькая деловитая фигурка в белой накрахмаленной наколке и передничке исчезла в дверях кухни, откуда, словно из некоего жизненно важного органа, словно из разорванных внутренностей, вырвались на мгновение съедобные пары и горячее ароматное шипение. Джеральдин, довольная тем, что находилась в умелых и заботливых руках, расслабилась на сиденье и с благожелательной улыбкой огляделась по сторонам.
Оставленный ею у ног пакет опрокинулся, и на ковер вывалились тюбики и упаковки с самыми распространенными медикаментами — для освобождения кишок и, наоборот, для их укрепления, для уменьшения боли и успокоения, для смазывания укусов насекомых, для облегчения последствий загадочного несварения желудка. Ведь их поездка была уже не за горами.
Однако в данный момент ей не требовалось ни одно лечебное средство. Она прекрасно себя чувствовала. Рестораны такого рода были ее любимыми: с темными дубовыми балками, многорожковыми настенными лампами и медными чайниками, где престарелые леди подолгу сидели над гренками с яйцами в мешочек, а их фетровые шляпы почти соприкасались полями под воздействием магнетической силы сплетен.
Все эти новомодные пивные бары и бистро, копченые утиные грудки, сушеные на солнце томаты, бальзамический уксус Джеральдин с радостью оставляла для Элейн и ей подобным. Из еженедельных журналов, посвящавших им все больше и больше места, Джеральдин знала обо всех этих вещах, но она не желала иметь к ним никакого отношения, поскольку в ее глазах они были всего лишь чудачеством, прихотью, таким же объектом моды, как длина юбки и форма туфель.
Ее собственные предпочтения (кое-кто назвал бы их предрассудками) Джеральдин унаследовала от матери — полным комплектом. От Элеанор Гарви она узнала, что следует, а что не следует носить, что одобрять, а что нет. Ничто не подлежало сомнению. Для Элеанор всегда было понятно, что правильно, а что неправильно. И ни разу не пренебрегла она своим долгом послать письмо в местный совет, в правительство Ее Величества, в сеть супермаркетов, в автобусный парк, в компанию по доставке молочных продуктов — с тем чтобы довести свое понимание до их сведения.
Вероятно, было в этой многолетней приверженности дочери к материнским постулатам что-то почти религиозное. Хотя, с другой стороны, если материнскую любовь можно заслужить начищенной обувью, аккуратно причесанными волосами и красивым ленточками, то у девочки есть две возможности: она может начистить свои туфли и причесаться или не сделать ни того, ни другого. Так вот, Джеральдин Гарви по-прежнему, говоря метафорически, чистила туфли и следила за волосами. Она по-прежнему заплетала в косы красивые ленточки.
А может, она просто не видела необходимости в том, чтобы переставить или обновить свою умственную мебель — коли старая мебель, пусть и полученная по наследству, до сих пор отлично служила.
Проблема Джеральдин (хотя она сама вряд ли согласилась бы с этим) заключалась в недостатке индивидуальности. Казалось, что природа обделила ее воображением или возможностью иметь собственное мнение. Про Джеральдин можно было сказать, что она была похожа на свою мать, но лишь в том смысле, в котором отпечаток на промокашке похож на оригинал.
Но когда она думала о Дэвиде, обладавшем таким богатым воображением, таком убежденном в своем мнении, таком самобытном, она неизменно спрашивала себя, а какую пользу получал он от этого? Принимая от официантки чайник («Спасибо, Анджи», — сказала она рассеянно), наливая себе чашку бодрящего чая, она забеспокоилась о брате, задумалась о том, в чем он мог бы найти свое спасение.
Время от времени она представляла себе, что он и Наоми могли бы… Почему-то ей хотелось, чтобы они сошлись. Перед ее мысленным взором возникла эта исключительно красивая пара и она сама в платье и пальто одного цвета (пастельных тонов), в маленькой шляпке с жесткой вуалью, осыпающая невесту и жениха сердечками, колокольчиками и подковками из серебряной фольги.
Когда она впервые привела брата на их девичник в Холланд-парке, от гордости за него она не могла связно говорить. И что потом? Почему-то из всех он выбрал Кейт. И в результате появился Алекс.
С тех пор Дэвид так и не определился ни в чем и ни в ком. Он вел жизнь повесы, чем не повышал статус семьи в обществе. И, как она знала, он не был щедр в отношении сына, скорее наоборот, он уклонялся от своих обязанностей по его обеспечению. И хотя она, Джеральдин, всячески старалась помочь Кейт в денежном вопросе — не унижая подачками, а давая возможность заработать, — тем не менее она не могла не сочувствовать брату, который упустил свой шанс с Наоми, сделав такой неудачный выбор.
Теперь вдруг стало известно, что через несколько недель он снова вернется домой. В «Инкуйарере» ему предложили престижную и важную работу. Он ненадолго появится в городе в конце августа, потом снова уедет, чтобы немного отдохнуть в континентальной Европе перед занятием новой должности.
Все это Джеральдин узнала не от брата, не из нежного и подробного письма, а от Элли Шарп (будьте любезны), которая звонила вчера, якобы попросить об одолжении — навязать им в спутницы свою дочь, и только потом мимоходом, словно вдруг вспомнив, соизволила поделиться новостью.
«Это кое о чем говорит, — размышляла Джеральдин, — если совершенно посторонние люди… Не то чтобы Элли совсем уж посторонняя, но ведь она не член семьи, и не так уж мы близки… Это кое о чем говорит, если о переезде своего брата узнаешь не от него самого, а случайно и окольными путями».
Джеральдин осознала с горечью, что они с братом стали ужасно далеки друг от друга, и не только в смысле географического местонахождения: они существовали в разных плоскостях бытия. Она приняла от официантки блюдо, взяла дольку лимона и выжала сок на рыбу, а тем временем ее охватывало невыразимое отчаяние. Она была в крайней растерянности. Она вдруг ясно увидела себя со стороны: глупая толстая женщина в тесной блузке и дурацкой широкой юбке, жадно сгорбившаяся над тарелкой, полной калорий.
Но это была лишь кратковременная депрессия, которой подвержены особо чувствительные женщины. И если она шмыгнула носом и вытерла рукой уголок глаза, то причиной этому были всего лишь нашедшие свою цель брызги лимонного сока.
— Спасибо, Элис, — проговорила она со слабой улыбкой. — Никогда не откажусь от хорошего кусочка камбалы.
Девушка лежала на боку, изящно изогнув спину и подтянув колени к животу, — он мог бы сосчитать ее позвонки до самого копчика, — подложив под голову руку. Она казалась чересчур совершенной — как будто она позировала, притворяясь, что спит. Но дыхание ее было таким легким, а она сама — такой расслабленной, что он понимал: она действительно спит.
В резком утреннем свете, проникавшем в комнату сквозь щели жалюзи, он мог объективно оценить ее: она была прекрасна. Но ее прелести больше не возбуждали его. Его восхищение этими длинными стройными ногами, тонкой талией, красиво прорисованным лицом было сродни восхищению, которое он мог бы испытывать по отношению к более или менее приличной скульптуре. И за неспособность вызвать в нем интенсивный эротический отклик он беспочвенно винил ее.
