— Благодарю вас, господин Таро, — сказал Цуда. — Я чрезвычайно вам благодарен. Я непременно так и сделаю.
Он поднял голову с пола лишь после того, как Таро давно уже ушел.
Пока архитектор дожидался двух благородных дам, он уже более спокойно поразмыслил о своей реакции. Он пришел к выводу, что не сделал ничего дурного, хотя с формальной точки зрения он совершил мошенничество, каковое, как и всякое преступление против князя, каралось пытками и смертью. Но разве на самом деле он виноват, что его вынудили согласиться на смехотворно низкую цену? Его же буквально заставили красть, чтобы получить хотя бы умеренную прибыль! Было ли дурно, что он испытал столь чудовищный страх, или все же было дурно, что его вынуждают испытывать этот страх из-за нестерпимой власти князей в частности и самураев в целом? Как Япония сможет вырваться из тисков отсталости, в которой она погрязла, если это зло будет существовать и дальше? Самураи всегда обосновывали свою особую роль тем, что они защищают империю. Но разве прибытие могущественных чужеземцев, случившееся десять лет назад, не показало лживость этого утверждения? Все эти великие воины не смогли прогнать даже голландцев или португальцев, хотя они, насколько мог понять Цуда, были жителями очень маленьких европейских стран. А перед по-настоящему могущественными державами, такими как Англия, Франция, Россия и Америка, они трепетали и тряслись, словно кусты в бурю. Самураи определенно изжили себя, с них больше не было никакой пользы. Но как от них избавиться — вот вопрос. Они обладали исключительным правом на оружие. Или, точнее говоря, они обладали исключительным правом убивать безнаказанно.
У Цуды и у самого было оружие, очень современное оружие, оружие, куда более смертоносное, чем меч, оружие, которое позволит ему, если он того захочет, убить самурая прежде, чем тот подойдет к нему достаточно близко, чтобы хотя бы попытаться дотянуться до него своим древним, устаревшим мечом — американский револьвер «кольт» сорок четвертого калибра, шестизарядный, с шестью смертоносными пулями! Конечно же, Цуда не держал револьвер при себе. Он был дома, лежал под полом, в стальном голландском сейфе. Но даже если бы револьвер был у него с собой, хватило бы у него мужества достать его, направить на кого-нибудь вроде господина Таро и выстрелить? Стоило Цуде лишь представить себе эту сцену, как его кишечник тут же ответил угрозой опорожниться.
Нет-нет-нет! Мочу еще можно принять за пот, если Цуда и в самом деле, как он того опасался, ранее обмочился. Но фекалии? Их не спутаешь ни с чем! Его же смешают с грязью за то, что он наложил в штаны, находясь в замке князя! Это же будет не только физически унизительно — он поставит себя в потрясающе неловкое положение!
Чтобы удержать все свое внутри, Цуда решительно переключился мыслями на деньги — единственную вещь, мысли о которой делали его сильнее. Торговцы и банкиры владели деньгами, значение которых все более возрастало. Цуда — одновременно и торговец, и банкир — чрезвычайно хорошо устроился в этом отношении. Он — могущественный человек, а вовсе не слабый. Деньги сильнее меча.
Но действительно ли это так? Меч со столь острым лезвием, что одного его касания довольно…
— О, мистер Цуда! — сказала госпожа Эмилия. — Рада вас видеть.
— Госпожа Эмилия! — отозвался Цуда, вернувшись от своих мыслей к действительности. — Ваш японский язык становится все лучше при каждой нашей встрече. Должно быть, вы изучаете его с большим усердием.
Цуда мысленно содрогнулся. На лице его ничего не отразилось; на нем была написана неизменная вежливость и готовность услужить. Цуда много лет трудился, вырабатывая эту маску, которая, как он успел убедиться, привлекала наименьшее количество нареканий, и потому была самой безопасной для ведения дел с самураями. А содрогнулся он потому, что понял: он снова сказал нечто такое, чего говорить не следовало. Он своим высказыванием намекнул, что Эмилии нужно прилагать усилия, чтобы говорить по-японски хорошо. Несомненно, это было правдой — но правдой неуместной.
Нет, ну что за глупец?! Он оскорбил Эмилию — то есть, надо говорить, госпожу Эмилию, поскольку по каким-то тайным причинам, всецело сокрытым от Цуды, об данной конкретной чужеземной женщине всегда говорили с почтением, и если бы он, Цуда, действительно понимал, что ему на пользу, он даже мысленно никогда бы не назвал эту женщину иначе как госпожой, — а оскорбить ее означало оскорбить ее покровителя, Окумити-но-ками Гэндзи, князя Акаоки, человека, обладающего безграничной властью над жизнь и смертью всякого, кто обитал в этом княжестве! Да что же он за дурак такой, а? На самом деле, госпожа Эмилия действительно теперь говорила по-японски очень хорошо — по правде говоря, куда лучше, чем многие японцы из удаленных, глухих районов. Там многие вообще говорили на диалектах, мало чем отличающихся от иностранного языка. Цуда лихорадочно пытался придумать что-нибудь такое, что помогло бы ему загладить промах, но тут заговорила госпожа Ханако.
— Где господин Таро? — спросила она.
— Он удалился некоторое время назад, — ответил Цуда. Ханако, вопреки своему обыкновению, не была веселой и бодрой. На ее лице явственно отражалось беспокойство, а когда она упомянула Таро, глаза ее сузились.
Неужто здесь затевается какой-то заговор? Цуда снова занервничал. Если здесь и вправду затевается заговор, все равно какой, то ему, Цуде, грозит серьезная — если не смертельная — опасность. Если хотя бы часть заговора осуществится, пока гости здесь, в замке, подозрения падут на всех вокруг. А вслед за этим неизбежно последуют пытки и казни. И невиновность никому не поможет, точно так же, как не помогает правда.
О, нет! И это тогда, когда дела наконец-то пошли на лад! Разве он не был безоговорочно верен — князю Гэндзи, господину Таро и влиятельному господину Хидё, супругу госпожи Ханако? Неважно, кто из них одержит верх в этой паутине заговоров, и кто потерпит поражение — если и вправду кто-то из них к заговору причастен, чего, конечно же, Цуда не мог знать в точности, — он-то точно ни в чем не виновен! Однако же это именно его искалеченное тело насадят на кол. Это он будет умирать в мучениях, исходя криком. Всех членов его семейства тоже казнят, а все его имущество конфискуют. Что за несправедливость! Есть ли предел жестокой, безграничной алчности самураев?
— Спасибо, что пришли повидаться с нами, — сказала госпожа Эмилия. — Я уверена, что вы очень загружены делами строительства.
— Я никогда не буду настолько загружен, чтобы не быть к вашим услугам, госпожа Эмилия. И, конечно же, к вашим, госпожа Ханако. Если, конечно, я действительно могу оказать вам услугу, вам достаточно…
— Спасибо, Цуда, — оборвала его Ханако. Она знала, что архитектор будет говорить и говорить ни о чем, если она его не остановит. Все простолюдины делались угодливы в присутствии знати, но угодливее всех держались те, кто имел дело с деньгами, как тот же Цуда. Причина этого крылась в том, что почти все самураи и значительная часть князей погрязла в долгах, и князья время от времени избавлялись от долга, под тем или иным предлогом избавившись от соответствующих торговцев и ростовщиков. Даже сёгун, и тот неоднократно это проделывал.
