Только койка в Смоковце, только замшелые пражские приемные, где он просидит всю задницу в ожидании пневмоторакса, слушая песни строителей будущего из матюгальника за углом. И каждое утро – «Руде право», никаких тебе «Mabel's Dream». Корнет Алекса начал всхлипывать с таким блаженством, что Франци с его персональным несчастьем стало плохо. Он почти бегом пронесся через зал к веренице застекленных дверей на балкон. Может ли кто-либо уразуметь, каково это – знать наверняка и бесповоротно, что тебе уже никогда-никогда не дано играть в диксиленде? Что ты раздавлен двойной катастрофой – бездарностью и туберкулезом? И что Лидия никогда… Он вышел на балкон, затворил стеклянную дверь за собой. Внизу искрилась свежим снегом площадь, над которой вздымался Коммерческий банк на фоне черного неба. Фонари выплевывали на снег холодные конусы света. На снегу было тихо – лишь кучки субботних полуночников-пешеходов топтались на остановке трамвая. Все в нем замерло перед запредельной красотой элегии ночи. И все же – он чувствовал это чересчур хорошо! – то была лишь очередная минута из летучих, обманчивых ошметков Времени, что остаются в человеке и из которых в конце концов складывается остаток жизни. Воспоминания и сны. Только они, понимал он. И потому сегодня, в зимнюю ночь, манящую своей искусственной красотой, ему было невыносимо грустно – и отчаянно, до звериного ужаса одиноко.
Ирену Гиллманову слегка разочаровало – и в то же время она облегченно вздохнула, – что Роберт ничего с Сэмом не сделал. Потом ее несколько удивило, что Роберт не пришел за ней. Она ждала скандала и немедленного ухода домой, но муж куда-то исчез. Она гуляла вдоль галереи, высматривая Сэма. Держаться за руки, конечно, не стоило, но что в этом такого? Роберт знает, что с милашкой Сэмом она держится за руки и Сэм – грустный и несчастный, так что нечего Роберту злиться. Она ходила туда и обратно и думала о Сэме, о Роберте, о Педро, об Иржинке. Потом – ни о чем. И тут перед ней появился Сэм – он неуверенно посматривал по сторонам.
– Его нет?
– Роберта?
– Да.
– Нет.
Он перестал осматриваться и сказал:
– Ирена, я пришел с тобой проститься. Роберт разозлился.
Он снова оглянулся.
– О чем вы говорили?
– Я молчал. Говорил только он, – сказал Сэм уже со своим обычным сарказмом.
– А что он говорил?
– Он запретил мне даже подходить к тебе.
– Он сумасшедший.
– Да. Ирена, скажи, пожалуйста, почему ты с ним не разойдешься?
– Не могу.
– Но ведь он в самом деле сумасшедший, Ирена. Клинический случай. Я ждал, что он вот-вот меня ударит.
– Я это знаю, но разойтись с ним не могу.
– О господи! – вздохнул Сэм и умолк. Она уже сбилась со счета, сколько раз они обсуждали эту тему. Он стоял перед ней такой понурый, усталый и поблекший. И она вдруг поняла его суть. Самуэль Геллен. Не слишком действенное средство от пустоты существования. Милашка, которого нельзя обижать, потому что у него, хотя и строит он из себя циника, нервы как у девчонки. Для знакомых – ее любовник. Солнышко, душенька Сэм. Сын доктора медицинских наук Геллена. И все. Не хватало стержня, который бы соединил это в нечто цельное. Она видела одни разрозненные эпизоды, пытаясь понять, что такое «Сэм». Она, скорее всего, не любит человека, что стоит сейчас перед ней. Такого. Она любит совсем другое. Ветер, гнущий осеннюю траву на косогорах. Потому что там ее сопровождал Сэм. В тот осенний день ей было холодно – она не надела чулок; и настроение неважное: он пришел не вовремя и помешал готовиться к какому-то коллоквиуму, где уже поджимал срок. А сейчас она любит ощущение того осеннего дня. Теперь вот Сэм стоит рядом, и она не любит его. Но потом, через полгода, она будет любить эту минуту в галерее, на изменчивом фоне девичьих платьев, с этими золотыми звуками джаза. И будет она стоять с Сэмом где-то в другом месте и украдкой посматривать на часы. А еще через полгода будет сентиментально вспоминать именно об этих часах. И о Сэме. О том, что такое «милашка Сэм». Ах, все это цирк. Нужно сказать что-нибудь абсурдное.
– Сэм, я тебя люблю!
– Ты серьезно, Ирена?
– Серьезно.
На мгновение он задумался, потом взял ее за руку:
– Ирена…
Из-за его спины вынырнул противный Роберт Гиллман; он сейчас настолько походил на злодея из старого фильма в «Олимпике», что Ирена рассмеялась.
Иржина видела, как Роберт Гиллман напал на Сэма, дернул так, что тот чуть не упал, и как потом быстро повел его к лестнице, скрутив каким-то приемом джиу-джитсу, и Сэм как-то смешно припрыгивал сбоку. Во все глаза таращась на происходящее, она перестала слушать доктора Гавела, который в тот момент что-то говорил ей об автомобилях. Сначала она не поверила своим глазам, а потом – триумф: они сцепились! Болван Семочка и болван Гиллман дерутся! Доктор Гавел перевел взгляд в ту же сторону зала: Ирена Гиллманова уходила, там только что стояли эти двое, но их уже не было.
– Извините! – выдохнула дочь помещика. Она уже не видела, как доктор поклонился, по-прежнему не понимая, почему его собеседница так резко оборвала его на полуслове. Но ей было все равно. Семочка! Наконец-то он получит то, о чем сам давно уж говорил! А Гиллман оскандалится! И пусть Гиллманка посмотрит на это! Она быстро прошла к лестнице и, присобрав платье, почти побежала за этой парой, которая уже покидала фойе. Вот это да! Вот это событие! Дрожа от нетерпения, она перескакивала ступеньки, не спуская с Роберта глаз. На нее стали оглядываться, но она не обращала внимания. Быстрее. Ничего не упустить. Быстро. Ее раздражало, что по лестнице так неудобно бежать. Роберт и Сэм исчезли в дверях. Каблуки бальных туфель быстро цокали по мрамору. Второй пролег. Она сознавала, что подол ее платья задран почти до колен, но… Резкой судорогой вдруг свело ногу, она чуть не упала, и сразу же – нетвердые шаги. Ее повело вниз – она почувствовала, как ее тянет лестничный уклон, последние шаги – шаги почти на цыпочках, почти не касаясь мрамора, а потом она оторвалась от лестницы, в ушах зазвенел короткий женский вскрик; она увидела, как грани ступенек вдруг полетели на нее; какие-то быстрые движения черных силуэтов внизу и рядом с ней; ступеньки приближались, она летела к ним; я поскользнулась, пронеслось у нее в голове, какой стыд, какой стыд, опять именно с ней это… И потом лишь хруст удара, тьма, тусклый свет, движение лиц и рук над ней, руки, какие-то руки стягивают с нее платье через колени, жар унижения, потом ее везут куда-то, машина, снег, и снова тьма, какая-то неясная боль везде – ах!.. Этот болван Семочка…
Все происходило как в кошмарном сне, и едва они оказались снаружи, на морозном зимнем воздухе, Роберт развернул его и нанес прямой удар в нос. Сэм ничего не мог сделать. Свалился в снег, и лицо Роберта оказалась где-то высоко над ним. Потом он встал, прикрывая нос рукой, и почувствовал, как кулак Роберта впился ему в желудок. «Свинья!» – услышал он голос Роберта. По лицу потекла кровь. Роберт нависал над ним, как огромная жаба с маленькой головой, лицо искажено злобой. Злой Роберт. Снова Сэм лежал на снегу, в смокинге, осознавая, что это наконец произошло. И вовсе не так ужасно, как он себе представлял, когда ему приходило в голову, что такое может произойти. Он лежал на снегу и тихо истекал кровью. Торчащая над ним голова Роберта медленно развернулась, он видел ее теперь в свете ламп над входом… И здесь же, у входа, он увидел Ирену. Она стояла в блестящем черном платье, освещенная со всех сторон и прекрасная. К нему пришло спокойствие. Это все – ради нее. Теперь он и на практике пережил один из последних уроков теоретической сексологии. Драку из-за женщины. Он лежал на снегу и смотрел в спину Ирене – Ирена уходила в Дом приемов с Робертом. Пусть он уводит ее. В Ирене он теперь уверен. Он может быть уверен в ней, тогда как Роберт должен стеречь ее постоянно. Всю жизнь. Или же пока она не постареет. Таков удел мужей: благо супружеских прав, но и необходимость стеречь. А удел влюбленных – лежать иногда на снегу с разбитым носом, но всегда возвращаться. Никогда не быть под каблуком. И, наконец, возможность исчезнуть, когда красоты мира начнут утрачиваться.
