– М-м, мисс Манц… Извините, что спрашиваю… Просто любопытно: что может понадобиться юной девушке в этом лечебном заведении? Не сочтите за грубость, но чем вы, собственно говоря, больны?
Возникла пауза. Потом мисс Манц повернулась к нему, и он увидел, что лицо ее потускнело, радостное возбуждение померкло, впитанное порами зеленого лица.
– Вы же знаете, нам не следует говорить о болезнях и симптомах. Но вам простительно, вы новенький. К тому же мне нравятся ваши глаза. И ваш нос.
От этой информации Уилл поневоле вздрогнул. Ей нравятся его глаза и нос! Разумеется, он женатый человек… но все же выслушать такое было приятно.
– Доктор Келлог называет это «обмен симптомами». Он говорит, что пациенты ни в коем случае не должны уподобляться старым кумушкам, судачащим о своих болячках.
– Это верно. Но раз уж вам нравятся мои глаза и нос, мисс Манц, и раз уж мы познакомились… Должен признаться, что меня очень беспокоит ваше здоровье. Ведь без вас я совсем пропаду за нашим столом, угодив на растерзание миссис Тиндермарш и этому болтливому англичанину. Успокойте меня – надеюсь, ваша болезнь не слишком серьезна?
Уилл испугался, не зашел ли он слишком далеко, и изобразил такую широченную улыбку, что десны заломило от холода. Почему-то ему очень захотелось, чтобы мисс Манц непременно о себе рассказала. В конце концов, они – двое несчастных больных, поверяющих друг другу сокровенные секреты. Что же в этом дурного?
– У меня вот желудок больной, – проявил инициативу Уилл. – Вот почему я здесь. Не могу есть, не могу спать. Как будто целая сотня маленьких шахтеров устраивает у меня в животе факельное шествие.
Хорошенькая зеленоватая ручка высунулась из кокона – это мисс Манц зажала ладошкой рот и снова захихикала. Что ее позабавило – аллегория? Или его страдания? Уилл покраснел от досады. Вот и откровенничай после этого с людьми!
– У меня бледная немочь, – внезапно объявила мисс Манц и отвернулась. – Она же анемия. А медицинское название – хлороз. Доктор Келлог говорит, что у меня тяжелый случай, но обещает полное выздоровление, если, конечно, я буду соблюдать антитоксичную диету.
– Господи, как вы можете есть эту пищу? – спросил Уилл. – Все эти кукурузные каши и протозные филе?
Мисс Манц тихонько фыркнула:
– Я готова есть все, что угодно, если это поможет мне выздороветь. К тому же выяснилось, что меня всю жизнь отравляли мясной пищей. Моя матушка ничего другого не признает. На завтрак кормит солониной, на обед бифштексом, а на ужин – курицей, почками или котлетами. Как тут не впасть в анемию?
Уилл задумался. Представил себе, как любящая мать по незнанию отравляет родное чадо. Тут появилась сестра Грейвс, чтобы проведать его и сменить грелку.
– Отдыхайте, набирайтесь сил, – сказала она, выдыхая маленькие облачка пара. – После сна, в половине третьего, вам назначена клизма, а потом вы отправляетесь в желудочно-кишечное отделение, оттуда снова на рентген и потом в антропометрический кабинет. И лишь после этого, – она сделала паузу, словно речь шла об аудиенции у коронованной особы, – вас примет сам Шеф.
Глава восьмая
Меняем флору
День клонился к вечеру. Ночь уже смазала окна Санатория темным клеем сумерек; все обитатели здания – и пациенты, и служители – готовились к вечерней трапезе, к тому самому долгожданному часу, когда все нормальные люди собираются расслабиться со стаканчиком в руке. Уилл в полном одиночестве сидел на скамейке в Пальмовой Куще, вдыхая влажный, тропический аромат и слушая, как струнный квартет Санатория Бэттл-Крик (четыре чопорных джентльмена с одинаковыми остроконечными бородками) пиликает на своих инструментах что-то из Шумана.
Уилл огляделся по сторонам, зевнул. Он устал, чувствовал себя слабым и смертельно скучал, сидя среди всех этих старых дам в креслах-каталках. Он и сам был в кресле-каталке, ибо превратился тут в совершенного инвалида.
Лайтбоди взглянул на часы, в животе у него три раза пробулькало – напоминание о трех ложках риса по-каролински, съеденных за обедом. Где же она? Куда она подевалась?
Он уже было совсем отчаялся, закрыл глаза и закачался на волнах адажио, а мысли устремились прочь отсюда, к солнечным улочкам Петерскилла, к далекому дню Четвертого июля, когда в городе был парад, Элеонора шла рядом, опираясь на его руку, в другой руке была корзина для пикника, а оркестр исполнял жизнеутверждающий марш Сузы. В этот самый миг кто-то тронул Уилл за плечо. Сестра Грейвс, обладательница мягких карих глаз и искусных ручек, пришла, чтобы сопроводить пациента к самому великому Шефу. Там Уилл наконец услышит приговор судьбы.
– Ах вы мой бедняжка, – вздохнула Грейвс, помогая ему подняться. – Должно быть, совсем выбились из сил. Мне так жаль, что приходится прерывать ваш сон…
– Я вовсе не спал, – запротестовал Уилл, просияв улыбкой. – Просто думал. Размышлял.
– Ну конечно, конечно.
Они вышли в вестибюль, и Уилл заметил, что сестра Грейвс старается идти помедленнее, чтобы инвалиду было полегче.
– Я тоже всегда храплю, когда размышляю о чем-нибудь. А вы, мистер Лайтбоди, изволили храпеть – не пытайтесь это отрицать. Видите, всего один день провели в Санатории, сделали только первый шажок к здоровой, физиологической жизни, и к вам уже вернулся сон. А ведь вы говорили, что три недели не смыкали глаз.
Они двигались по коридору направо. Сиял электрический свет, последние пациенты возвращались с анализа крови или обследования кишечника; врачи закрывали свои кабинеты и бодрой физиологической походкой направлялись по домам. Что ж, сестра Грейвс была права – к нему действительно вернулся сон, следовало это признать. Может быть, в этом самом Санатории что-то и есть. Не исключено (но не более того), что Уилл и в самом деле начнет поправляться. Даже если рядом не будет Элеоноры. Он представил себе, что снова станет здоров: сможет ходить, расправив плечи, гулять по лесу, почувствует интерес к жизни, выпьет коктейль, выкурит сигарету, наестся от пуза, как все нормальные люди, а потом преспокойно усядется на толчок. И эти светлые образы наполнили его душу надеждой.
– Если б я только знал, что существует такое чудесное средство от бессонницы, как этот квартет, я нанял бы его, чтобы он каждый вечер, часов эдак в одиннадцать, начинал пиликать у меня в гостиной. Сам ложился бы в кровать, брал в одну руку стакан теплого молока, в другую – скучный роман…
Чистый, звонкий смех сестры Грейвс разносился по коридору, и лица встречных врачей и медсестер тоже зажигались жизнерадостными улыбками. Уилл ощутил себя самым остроумным человеком на свете. Все еще смеясь, сестра Грейвс постучала в массивную дубовую дверь, и они оказались в кабинете доктора Келлога. Встретил их потрепанный толстячок, секретарь Шефа, а за его спиной виднелось просторное помещение, такое светлое и стерильно чистое – прямо операционная. Единственными цветными пятнами (если не считать батарей отопления) были портреты, висевшие в ряд по трем стенам. Эти произведения искусства на непривычного человека производили сильное впечатление. Греческие философы, светочи вегетарианства, герои медицины и магнаты индустрии со всех сторон испепеляли несчастного пациента неподвижными, бескомпромиссными взглядами. Все эти титаны – лорд Байрон, Исаак Ньютон, Бенджамин Франклин, Авраам Линкольн, Платон, Джозеф Листер, Сильвестр Грэм – взирали на грешника с суровым осуждением, призывая его отказаться от мясоедения и ступить на путь вегетарианской праведности.
