Большую часть дня она провела в постели за чтением, одевшись лишь для того, чтобы спуститься и пообедать с Портом в зловонном патио под сводчатой галереей. Вернувшись к себе наверх, она сразу же стянула с себя одежду. Комнату не убирали. Она расправила простыню и легла опять. Воздух был сухим, неподвижным, горячим. Все утро Порт шатался по городу. Она удивлялась, как ему удается переносить жару, хотя бы и в тропическом шлеме; самой ей делалось дурно на солнце за каких-нибудь пять минут. Будучи далеко не крепкого телосложения, он, однако же, часами бродил по раскаленным, как жаровня, улицам, а вернувшись, с жадностью набросился на безобразную пищу. И он умудрился откопать какого-то араба, который будет ждать их вдвоем к чаю в шесть вечера. Он внушил ей, что ни при каких обстоятельствах они не должны опоздать. Это было в его стиле — настаивать на пунктуальности в случае с неизвестным лавочником в Айн-Крорфе, в то время как со своими друзьями, равно как и с ее, он вел себя самым бесцеремонным образом, являясь на свидания, безразлично где назначенные, на полтора-два часа позже установленного срока.
Араба звали Абдеслам Бен-Хадж-Чауи; они зашли за ним в его кожевенную лавку и подождали, пока он не закроет и не запрет входную дверь. После чего он не спеша повел их по извилистым улочкам, над которыми уже разносилось пение муэдзина, разглагольствуя всю дорогу на витиеватом французском и обращаясь при этом главным образом к Кит.
— Как мне посчастливилось! Впервые я имею честь пригласить леди — и джентльмена — из Нью-Йорка. Как бы я хотел поехать посмотреть на Нью-Йорк! Какое богатство! Все в золоте и серебре! Le grand luxe pour tout le mond, ah![39]Не то что Айн-Крорфа: песок на улицах, несколько пальм, жаркое солнце, и год из года одна и та же тоска. Для меня несказанное удовольствие иметь возможность пригласить леди из Нью-Йорка. И джентльмена. Нью-Йорк! Какое прекрасное слово! — Они слушали, не перебивая.
Сад, как и все сады в Айн-Крорфе, представлял собой настоящую фруктовую плантацию. Под апельсиновыми деревьями были прорыты маленькие каналы, полные поступающей из колодца воды, сооруженного на искусственном плоском возвышении у одной из стен. Самые высокие пальмы росли на противоположном конце, возле стены, окаймлявшей русло реки, и под сенью одной из них был расстелен громадный красно-белый ковер. Там они и сидели, пока слуга не принес огонь и аппарат для приготовления чая. Воздух был напоен ароматом мяты, которая росла вдоль оросительных каналов.
— Мы немного побеседуем, пока закипает вода, — сказал их хозяин, приветливо улыбаясь то одному, то другому. — Мы сажаем здесь мужские сорта пальм, потому что они красивее. В Бу-Нуре думают только о деньгах. Они сажают женские сорта. Знаете, как те выглядят? Они низкие и толстые, они дают много фиников, но в Бу-Нуре даже финики несъедобны! — Он рассмеялся с тихим удовольствием. — Теперь вы видите, какие в Бу-Нуре живут глупцы!
Подул ветер, и стволы пальм пришли в движение; их величественные верхушки слегка покачивались, вращаясь вокруг своей оси. Подошел молодой человек в желтом тюрбане, важно поздоровался с ними и расположился чуть сзади, на краешке ковра. Он достал из-под бурнуса арабскую лютню и принялся пощипывать ее струны, неотрывно глядя куда-то в корни деревьев. Кит пила свой чай молча, улыбаясь время от времени в ответ на замечания господина Чауи. В какой-то момент она попросила по-английски сигарету у Порта, но тот нахмурился, и она сообразила, что вид курящей женщины может шокировать остальных. Так она и сидела, прихлебывая свой чай и чувствуя себя так, будто все, что она видела и слышала вокруг себя, на самом деле не имело места, а если и имело, то самой ее там на самом деле не было. Смеркалось; постепенно горшочки с углем сами собой превратились в естественный оптический центр. Тем не менее лютня продолжала играть, создавая узорчатый фон для бесцельной беседы; вслушиваться в ее мелодию было все равно что смотреть на дым, слоистыми клубами висевший в непотревоженном воздухе. Ей не хотелось ни шевелиться, ни говорить, ни даже думать. Но внезапно ей стало холодно. Она прервала беседу, чтобы сказать об этом. Господину Чауи ее поступок пришелся не по душе; он расценил его как непростительную грубость. Улыбнувшись, он сказал:
— Ну, да. Мадам с очень белой кожей. Белокожие как сегьи, когда в них нет воды. Арабы же как сегьи в Айн-Крорфе. Сегьи в Айн-Крорфе всегда полны. У нас есть цветы, фрукты, деревья.
— Но вы же говорите, что в Айн-Крорфе тоскливо, — сказал Порт.
— Тоскливо? — Тоскливо? повторил господин Чауи с изумлением. — В Айн-Крорфе никогда не бывает тоскливо. Это мирное и полное услад место. Если бы мне предложили двадцать миллионов франков и дворец в придачу, я бы все равно не покинул свою родину.
— Конечно, — согласился Порт и, видя, что их хозяин не намерен больше продолжать беседу, сказал: — Поскольку мадам холодно, нам пора идти, но тысячекратное вам спасибо. Для нас огромная честь побывать в столь изысканном саду.
Господин Чауи остался сидеть. Он кивнул головой, протянул руку и сказал:
— Да, да. Идите, раз холодно.
Оба гостя раскланялись с цветистыми извинениями за свой внезапный уход: нельзя сказать, чтобы эти извинения были приняты с особой благосклонностью.
— Да, да, да, — сказал господин Чауи. — В другой раз, возможно, будет теплее.
Порт сдержал закипавшую в нем злость, которая, как только он почувствовал ее, заставила его разозлиться на себя самого.
— Au 'voir, cher monsieur[40], — произнесла вдруг Кит детским писклявым голоском. Порт сжал ей руку. Господин Чауи не заметил ничего необычного; более того, он достаточно смягчился для того, чтобы улыбнуться им еще раз. Музыкант, все еще потренькивая на своей лютне, проводил их до ворот и, закрывая их за ними, внушительно произнес:
— B'slemah[41].
Дорога лежала уже почти в полной темноте. Они прибавили шаг.
— Надеюсь, ты не будешь меня осуждать за это, — начала Кит, защищаясь.
Порт просунул свою руку через ее и обнял ее за талию.
— Осуждать тебя! За что? Как я могу? Да и какая разница, в конце концов?
— Большая, — сказал она. — Иначе зачем вообще надо было первым делом идти к нему?
— Зачем! Да просто так. Какое-никакое, а развлечение. Разве нет? Лично я рад, что мы пошли.
— Я тоже рада, в известном смысле. Это дало мне возможность воочию убедиться, какого рода общения стоит здесь ожидать, вернее, насколько беспросветно поверхностным оно может быть.
Он отпустил ее талию.
— Я не согласен. Ты же не называешь фриз поверхностным только потому, что у него два измерения.
— Отчего же, особенно если привык к общению, которое представляет собой нечто большее, чем просто украшение. Лично я не рассматриваю общение как фриз.
