Мы стараемся проверить собственное поведение, как будто бы представляя себе, что это будет делать некий достойный и бесстрастный наблюдатель. Если, оказавшись в его положении, мы сможем постичь все страсти и мотивы, определяющие поведение, мы одобрим его из сочувствия к одобрению этого предполагаемого справедливого судьи. Если, напротив, мы примем участие в его осуждении, мы станем порицать наше поведение.
Необходимо отделиться от себя самого до такой степени, чтобы в момент вынесения суждений о наших поступках казалось, что мы разделились на две индивидуальности: „Первый — это зритель, чьи чувства, вызванные моим поведением, я стремлюсь разделять, становясь на его место и обдумывая то, что я вижу, если я созерцаю это с его точки зрения. Второй — это агент, человек, которого я определяю как себя самого и о чьем поведении я стараюсь составить мое мнение, как будто бы я сам являюсь наблюдателем. Первый — это судья, второй — тот, о ком выносится суждение“.
Кант предложил другое решение, впрочем не слишком отличающееся от первого. Он использовал концепцию категорического императива. Поступай таким образом, чтобы твое поведение могло максимально соответствовать универсальному правилу поведения. Лгать нехорошо, потому что это поведение, которое не может являться универсальным. Если бы весь мир лгал, жизнь превратилась бы в череду постоянных неприятностей. Я считаю хорошим только то, что любой рациональный человек счел бы хорошим. Сартр предложил более радикальную версию: когда ты решаешься на поступок, ты принимаешь решение во имя всего человечества. Но это не беспокоит могущественного злодея. Подобно Наполеону, он считает, что сила является единственным эффективным инструментом, и следует своему убеждению. Мораль Единственного живет в частном пространстве. В начале войны в Ираке появилась полемическая книга, написанная одним из американских неоконсерваторов, Робертом Каганом, под названием „Могущество и слабость“. В ней говорилось, в частности, о двух способах исторической интерпретации. Их представители — Гоббс и Кант. Гоббс живет в реальном мире и знает, что человек человеку — волк и что человек покоряется только силе. В противоположность ему, Кант верит, что человек рационален и может разрешать свои проблемы правовым путем. Каган заключает: „Вера в право — это самообман, при помощи которого слабый пытается возвести свою слабость в достоинство“.
Джон Ролз[65]предложил иную версию „этического субъекта“. Он утверждает, что справедливая норма — это та, которая воспринимает человека вне контекста его реальной ситуации, то есть не важно, мужчина это или женщина, ребенок или старик, рабочий или служащий, белый или черный. Таким образом можно справедливо защитить интересы всех людей. Например, при голосовании за или против закона о субсидиях безработным человек примет то или иное решение, не зная, окажется ли он сам в этой ситуации когда-нибудь. Здесь предполагается публичное использование разума в качестве метода достижения статуса „этического субъекта“. Хабермас[66]достигает этого другим путем: посредством диалога. Справедливой будет считаться норма, обретенная консенсусом, выработанным в процессе обсуждения, в котором примут участие на равных основаниях все заинтересованные лица.
Все эти теории объясняют, как мог бы действовать этический субъект, одержимый стремлением достичь справедливость, но они абсолютно неэффективны по отношению к человеку, который окопался в редуте частного разума и говорит: „Это не для меня. Пусть каждый сам себя обустроит как сумеет“. Очевидны резоны, по которым личность может отвергнуть переход из области частного в область общественного — если только она не будет к тому принуждена, и тогда от общества потребуется сильное решение: определить иерархию частного и общественного использования разума и четко установить связь между обоими уровнями. А какой из этих уровней надо выбрать в случае конфликта, чтобы не скатиться ни к ангельскому благодушию, ни к дьявольскому эгоизму? Об этом поговорим в следующей главе.
VII. Разумные общества и общества глупые
1
Эта глава, которая, быть может, окажется для вас самой трудной, пробуждает во мне особое чувство. Я собираюсь исследовать великое творение разума. До сего момента я говорил о разуме лишь как о глубоко личном деле. Он может жить в частном или общественном режиме, но не выходя при этом за пределы своего индивидуального пространства. В первом случае его деятельность основывается на частных очевидностях, он руководствуется частными ценностями и преследует столь же частные цели. Во втором случае разум ищет универсальные очевидности, руководствуется объективными ценностями и преследует общие цели. В обоих случаях, не забывайте об этом, я говорю об индивидуальном разуме, обладающем, если можно так сказать, удостоверением личности. Мыслитель-отшельник, укрывшийся в чаще, способен искать в своем уединении универсальные истины, то есть он использует свой разум для общества, хотя и находится в полном одиночестве.
Однако в этой главе я обращусь к социальному разуму, который появляется в группах и объединениях, который позволяет нам говорить о разумных и неразумных обществах. Испания начала XIX века кричала „Да здравствуют цепи!“[67], французское общество аплодировало неистовой алчности и безумным завоевательским планам Наполеона, немецкое общество восторгалось Гитлером и позволило заразить себя его безумием, передовое индустриальное общество, создающее экономику, которая непоправимо губит природу, или общество, внедряющее систему, которая делает несовместимыми частную и общественную жизнь человека, или глобализация, которая увеличивает пропасть между богатыми и бедными странами, — все это примеры заблуждений коллективного разума.
Пойдем шаг за шагом. Что я понимаю под социальным или коллективным разумом? Речь в данном случае идет не о разуме, который управляет социальными отношениями, но о разуме, который возникает из этих отношений. Это можно назвать „разговорным разумом“. Когда двое разговаривают, каждый привносит в беседу свои знания, свои способности, лучшее, чем он обладает, но разговор не является суммой достоинств обеих сторон. Взаимодействие увеличивает их или уменьшает. Все мы испытывали нечто подобное, когда некоторые наши отношения толкают нас к действию, в голове у нас рождаются новые идеи, мы начинаем глубже понимать ситуацию. В иных обстоятельствах, напротив, общение подавляет нас, оглупляет. Диалог скатывается к вещам банальным, к пересудам и навязавшим оскомину истинам. Такая беседа всех принижает. В обоих случаях я тот же самый человек, но первый из них вызвал к жизни лучшее, что было во мне, а другой — дурное. Ортега-и-Гассет произнес одну фразу, которая имела „половинчатый“ успех, потому что лишь половина ее сделалась популярной, а вот вторая осталась незамеченной. „Я есть Я и мое окружение“ — известная часть. „И если я не спасаю мое окружение, то не спасаюсь и сам“ — часть куда более важная, но забытая.
