Сначала мы сидели на моей узкой кровати; у нее были очень скрипучие старые пружины, поэтому он снял матрас и положил на пол. Я легла на спину — как он попросил, — и он лег рядом на бок, подперев голову рукой и оставив между нами немного места. В те первые дни он смотрел на меня как-то странно, как будто не мог поверить, что я настоящая. Я не смотрела ему в глаза. Я разглядывала трещины на потолке или узор на его рубашке. Через какое-то время я начала поворачиваться на бок, но все равно избегала на него смотреть. Мы почти не разговаривали. Один или два раза он попробовал расспросить меня о том, как мне жилось в Черной Скале, но я отмалчивалась. Я не хотела, чтобы он что-то знал о моей жизни. Он, казалось, понял это, и я была ему благодарна. Я гадала, сколько может продолжаться это молчание и разглядывание. Но я понимала, что долго это не продлится.
Примерно через неделю он начал ко мне прикасаться. Я боялась, что мне это будет неприятно, но почему-то этого не произошло. Может быть, потому что он был врачом и уже дотрагивался до меня, когда я была больна, или потому что его прикосновения — только кончиками пальцев — к моим плечам, шее, рукам были такими легкими, прохладными, нежными. Или потому что он так ласково со мной разговаривал. Или просто потому, что меня к нему тянуло. Он говорил, что у меня безупречная кожа — как свежая, мягкая, молодая древесина под корой. Вот такая. Он говорил, что я умная и когда-нибудь обязательно многого добьюсь в жизни.
— Ты не такая, как другие девушки, Селия, ты не только красивая. В тебе есть внутренний стержень, который не даст втоптать тебя в грязь, как могло бы случиться с другой девушкой в твоем положении.
Мне хотелось ответить: я рада, что ты не сомневаешься, потому что сама я совсем не уверена; иногда мне кажется, что я не дотяну и до конца недели. Каждый раз, когда он произносил мое имя, оно звучало по-новому, необычно, как будто на другом языке. Он растягивал его: Сееелиаа. Мне это ужасно нравилось. Он рассказал мне, что в «Авалоне» он много раз подходил к моей комнате, дверь была открыта, он останавливался на пороге и смотрел, как я сплю. Ему хотелось разбудить меня, но он опасался, что я могу закричать и переполошить весь дом.
— Так и было бы, — сказала я.
В одну из ночей он гладил только мои ноги — от колен и ниже, к щиколоткам и ступням. Он не касался верхней части, потому что каждый раз, когда его рука приближалась к невидимой границе, я напрягалась. Он сказал: «У тебя такие длинные ноги. Нужно купить тебе новую кровать, большую новую кровать для красивых длинных ног». Я не ожидала, что он и в самом деле купит кровать. Но примерно через неделю, когда я, сидя на крыльце, чистила столовое серебро, вдруг подъехал фургон, и водитель объяснил, что они привезли кровать. В первый момент я решила, что они ошиблись адресом. Не успела я сообразить, что к чему, как два грузчика уже вытащили из моей комнаты старую кровать и внесли новую. К счастью, Элен Родригес в это время отдыхала у себя наверху и ничего не слышала. Никогда еще мне не доводилось лежать на такой удобной кровати.
Ночью, когда совсем стемнело, доктор Эммануэль Родригес зашел ко мне в комнату и лег рядом. Он наклонился надо мной и поцеловал. Я не оттолкнула его. Он касался моего лица так осторожно, как будто оно было стеклянным. Обняв меня за плечи, он придвинулся поближе. Потом он переместил меня на середину моей новой кровати и лег сверху, так что его ноги оказались на моих ногах, и мои ноги раздвинулись, уступая его напору. Я чуть не вскрикнула, почувствовав его тяжесть, он остановился и, взяв меня за подбородок, заставил смотреть ему в глаза. Сейчас они казались карими и были совсем не похожи на злые, обезумевшие, маленькие, как угольки, глазки Романа — нет, они были живыми, теплыми и ласковыми. Потом он начал трогать меня там, где еще никогда не трогал. Как ни странно, меня это не отпугнуло. Мне не была неприятна его рука. Она не казалась громадной, как ветка дерева. Она была нежной и неторопливой; его мягкие прикосновения заставили меня трепетать. И когда он вошел в меня, сначала только небольшой частью, а потом целиком, мне не было больно, как я опасалась, может быть, потому, что я не старалась от него закрыться. Может быть, потому, что преграда была уже взломана, не так, как в первый раз, когда я была нетронутой. А может быть, потому, что какой-то частью своего существа я уже хотела ощутить его внутри себя. Вскоре он часто-часто задышал и начал быстрее двигаться. Я не сводила с него глаз; я знала, что если зажмурюсь, то сразу упаду в черную пропасть, имя которой Роман Бартоломью. Потом доктор Эммануэль Родригес издал протяжный звук, похожий на слабый стон, и я поняла, что все кончено.
Доктор Родригес приходил ко мне три или четыре раза в неделю. Если только у меня не было месячных или если это не был период, когда я особенно легко могла забеременеть. В ушах у меня так и звучал голос тети Тасси: «Куда тебе сейчас иметь ребенка, когда ты сама еще ребенок».
Вначале я держала дверь открытой. Пока в одну прекрасную ночь в комнату не проникла жаба. Я не видела ее, пока не зашла в ванную. Жаба — огромная и серая, как камень, — уставилась на меня. Тетя Тасси всегда говорила, что неприкаянные души (то есть души людей, которые не могут покинуть этот мир, потому что были очень сильно к кому-то или к чему-то привязаны) могут в момент смерти переселиться в животное. В собаку, корову, жабу, козу, птицу. И если заглянуть в глаза этому животному, то обычно можно понять, что им завладела чужая душа.
— Почему птица влетает в дом? — как-то сказала она. И как насчет коровы, которая пришла во двор и повсюду ходила за матерью тети Тасси после того, как умерла ее сестра?
Я смотрела на жабу, сидевшую на полу ванной, и эти мысли кружили у меня в голове, когда появился доктор Эммануэль Родригес.
— Какого черта ты боишься жабы, ты ведь сама выросла в какой-то глуши на Тобаго, — быстро пробормотал он, взял веник и начал подталкивать жабу, пока она — прыг-прыг-прыг — не выскочила во двор. Мне не понравилось, как он сказал «ты выросла в какой-то глуши», но позже, когда он уже был во мне, он прошептал: «Ты самый прекрасный цветок Тринидада», и я обо всем забыла.
Начиная с того дня мы решили, что я буду держать дверь закрытой, а когда он постучит три раза, я буду знать, что это он.
— По крайней мере, не придется иметь дела с жабами!
По выходным, после ланча, если Элен Родригес отдыхала, а Джо играл у соседей, доктор Эммануэль Родригес звонил (все комнаты в доме были оборудованы звонками) и вызывал меня к себе в кабинет. «Селия, принеси, пожалуйста, сока» или «Не принесешь ли ты мне графин воды?» И он привлекал меня к себе. Но я боялась, что кто-нибудь может заглянуть в щели между жалюзи. Или Элен Родригес бесшумно, как привидение, спустится вниз и захочет узнать, чем это, во имя Господа, занимаются ее муж с Селией за закрытыми дверями?
Поэтому чаще всего мы уходили в сарайчик для инструментов. Это было маленькое, душное помещение, где с трудом можно было повернуться. Я забиралась на верстак, гладкий деревянный верстак с закрепленными на нем тисками. Здесь, в каморке, доктор Эммануэль Родригес не тратил время на поцелуи и поглаживания. Спустив брюки до щиколоток, он быстро протискивался в меня. Лежа на верстаке, я рассматривала инструменты Вильяма — секаторы, плоскогубцы, отвертки, висевшую на стене пилу, коробки с болтами, крючками и гвоздями, мотыгу и лопату. Под самым потолком было одно окошко. Никто снаружи не мог нас увидеть. Закончив, доктор Эммануэль Родригес вынимал чистую тряпку из ящика со старыми полотенцами, которые использовались для протирки инструментов, отрывал кусок и тщательно вытирался.
