Голос его звучал твердо и решительно. Когда в нем появлялись вопросительные, нерешительные, задумчивые интонации, Ян говорил себе: он разыгрывает перед нами спектакль. И когда его массивная фигура, раскиснув, принимала мешковатую позу, а крупное, мясистое лицо принимало вдруг боязливое, плаксивое выражение, Ян тоже считал это актерством: борется за себя, дескать, теми средствами, какие у него есть под рукой. Интересно, если освободится, напишет ли он в какой-нибудь книге или интервью, как он нами манипулировал? Или выказывать слабость ему так неприятно, что он не признается в ней, даже несмотря на то, что воспользовался этим приемом, чтобы нами манипулировать?
Если он освободится… Они пошли на то, чтобы продлить срок ультиматума, и еще раз сфотографировали его со свежей газетой под тем же плакатом.[49]Если их товарищей не выпустят из тюрьмы, они вынуждены будут его расстрелять. Кто же иначе будет принимать их всерьез, если они его выпустят?
В последний день назначенного в ультиматуме срока шел дождь. Было не холодно; они сидели перед домом, под навесом, и глядели на струи дождя. В деревьях на лужайке висели клочья тумана, густые тучи застилали небо, скрывая далекие горы и лес. Даже через закрытую дверь было слышно, что́ он говорит. Точно так же и он слышал последние новости, передававшиеся по транзисторному радио. Кидая жребий, кому его расстреливать, они старались говорить тихо, чтобы он этого не услышал.
Ян попытался отвлечься чтением. Но он разучился связывать то, о чем он читал, с тем, как он жил. Те жизни, о которых он читал в романах, были так от него далеки, так фальшивы, что потеряли для него всякий смысл, да и книги по истории и политике тоже потеряли смысл, выбор между учением и борьбой он решил в пользу борьбы. Неспособность читать отзывалась в его душе небольшой болью. «Это всего лишь боль расставания, — подумал он. — Одно из последних страданий, все прочие я оставил уже позади».
За час до истечения ультиматума он сказал:
— Когда пройдет этот час, вам будет некогда со мною возиться. Можно я сейчас напишу письмо моей жене?
Хельмут иронически повторил за ним: «Письмо моей жене». Марен пожала плечами. Ян встал, принес бумагу и карандаш, снял с него капюшон и развязал руки. Он смотрел, как пленник пишет.
«Любимая, мы с тобой знали, что я умру раньше, чем ты. Мне жаль, что уже приходится уходить, что я покину тебя так рано. Жизнь богато одарила меня счастьем. В эти последние дни, когда у меня оказалось так много времени для размышлений, мое сердце было полно годами, которые мы прожили вместе. Да, я очень хотел бы еще многое сделать вместе с тобой и хотел бы увидеть, как наша дочь…»
Он писал медленно, каким-то по-детски неуклюжим почерком. «Ну разумеется! — подумал Ян. — Ведь он давно уже ничего не пишет сам, а только диктует. Он диктует, и распоряжается, и манипулирует, и погоняет своих подчиненных. И в то же время у него есть молодая жена, и маленький ребенок, и преданная собачка, и, когда он после своих подлых дел возвращается домой, собачка бежит ему навстречу, а дочка кричит: „Папа, папа!“ — а жена обнимает его и говорит: „У тебя усталый вид. Тяжелый выдался день?“». Ян достал из-за пояса пистолет, снял с предохранителя и выстрелил.
Ильза поднялась и спрыгнула из лодки на берег. Нет, это было нетрудно! Трудным было первое убийство, хотя Ян и облегчил себе дело, совершив его словно бы в состоянии транса. Совершив первое убийство, Ян разорвал общественный договор, по которому мы не убиваем друг друга. Что после этого еще могло его сдерживать?
10
Когда Карин на парковке выходила из машины, к ней подошел молодой человек и спросил:
— Госпожа епископ?
Она внимательно посмотрела на него с приветливым выражением, как еще в годы своего пасторства научилась смотреть на всех обращавшихся к ней людей. Он был высок ростом, лицо чистое, открытый взгляд, весь облик этого юноши, в бежевых брюках, голубой рубашке, с темно-синей курткой на согнутой руке, излучал веселость и благовоспитанность.
— Да?
— Я хотел попросить, чтобы вы замолвили за меня словечко. Ведь вы тут, кажется, в гостях, а мне очень хотелось бы посмотреть этот дом и парк. Я пишу работу о помещичьих усадьбах этой области и вот сегодня наткнулся на эту. Будние дни я просиживаю в архивах, а в выходные выезжаю за город и наглядно знакомлюсь с тем, о чем читал. Иногда чего-то уже не оказывается на месте, зато иногда бывает, что я нахожу что-то, о чем еще ничего не написано. Об этой усадьбе я нигде ничего не читал.
— Я могу представить вас владелицам.
— Это было бы очень любезно с вашей стороны. Вы меня, конечно, не помните. Девятнадцать лет назад вы конфирмовали в церкви Святого Матфея моего друга Франка Торстена и при выходе из церкви пожали мне руку.
— Нет, не припомню ни вас, ни вашего друга. Вы изучаете историю искусства?
Она направилась к дому, и он пошел вместе с ней.
— Я вот-вот закончу университет. Прошу извинить меня, что я не представился. Герд Шварц.
Кристиану они застали в обществе дочки Ульриха на кухне. Кристиана встретила их недоверчиво, но сразу почувствовала облегчение. Так вот, оказывается, кто тот молодой человек, который ходил по деревне! Она дала Карин необходимые инструкции насчет жаркого в духовке и повела Герда Шварца осматривать дом.
Не знает ли она, кто построил этот дом? Он как будто напоминает усадьбы Карла Магнуса Бауэрфенда шестидесятых-семидесятых годов восемнадцатого века.[50]Просторный вестибюль, ведущая на второй этаж деревянная лестница вместо обычных в то время каменных, две потайные угловые комнаты, в которые можно попасть только из салона, — все это характерно для его творческого почерка. Проверяла ли она, не скрывается ли под штукатуркой в углах салона и на потолке роспись? Бауэрфенд любил расписывать углы выходящего на террасу салона растительным орнаментом, а потолок — в виде нежно-голубого неба с легкими облачками. Герд Шварц был мастер не только говорить, но умел так же хорошо слушать собеседника. Сетования Кристианы на плесень в каменной кладке и жучка в деревянных деталях, на крышу, водопровод, на трудности с транспортом и дороговизну доставки — все нашло в нем внимательного и сочувственного слушателя. В парке она показала ему впадину, которую мечтала снова наполнить водой из ручья.
