Так вот. Не успели мы отъехать недалеко, но уже в глухое место, как он тормозит и говорит, чтоб я разделась наголо и перелезла назад. Я, естественно, послушно мужской воле раздеваюсь, перебираюсь и жду секса там же, сзади. Клиент аккуратно одёжу мою на переднее сиденье складывает, стопочкой, трусики сверху, как положено, и говорит, чтоб выходила на улицу. А там апрель — не лето. Я улыбнулась недоверчиво и вопросительно посмотрела на его водительское место, что, зачем, мол? А он тоже лыбится и спрашивает, чего это я улыбаюсь так, словно у меня хуй во рту, неживой улыбкой. На всякий случай я соглашаюсь, чтобы избежать подвоха и потом всё перекачать в шутку с его стороны и выхожу. И стою. Он сам выходит тоже, огибает тачку и без одного слова или подготовки бьет меня ногой в живот, так, что я голая заваливаюсь в апрельскую лужу. И еще я не успела прийти в себя от боли и заорать, как он мне тихо говорит, что, рот откроешь — убью. И я ему поверила и не заорала, а стала терпеть дальше, потому что он стал избивать дальше. Он бил меня остервенело обеими ногами и добавлял ещё одной рукой, а другой рукой вынул голый член и стал его мастурбировать и заводить глаза на небо. И поэтому мне повезло, что его взор не глядел точно в меня, и из-за этого он часто промахивался мимо. Но больно всё равно было страшно и кроме того, ещё дико страшно отдельно, что не выполнит обещания и прикончит. Я уворачивалась, как умела, закрывала по очереди брюхо, голову, пах, все другие женские места, и мне удавалось, в общем-то: клиент был в полной невменяйке, додрачивал уже до оргазма и ему было неудобно качественно кончать и так же эффективно по мне попадать башмаками в одно и то же самое время. Тут он задрожал и выплеснул в лужу и на меня конечный продукт своего и моего истязания. Дальше он спрятал орган, глубоко вздохнул и взглянул на меня уже другими глазами: заинтересованными и по-человечески, с состраданием. Он подал мне дрочильную руку, и я на волне страха взяла её. Затем он вынул из багажника полотенчик и аптечку, обтер меня сам и промокнул ссадины и раны йодом.
На заднем сиденье я оделась, и он отвез меня ближе обратно к точке. А, высаживая, извинительно сказал на «вы», что, простите меня, мол, голубушка, я не со зла такое творю, а по необходимости, связанной с особенностями физиологии организма, иначе я не достигаю оргазменной разрядки, а другие любые способы не обеспечивают требуемого результата — можете мне поверить, я много чего перепробовал и успеха смог достичь лишь при избиении обнаженной натуры на свежем воздухе. Вот так. И я подумала, что мне ещё повезло, что попала в руки к этому сложно организованному клиенту после того, как он, судя по всему, завершил серию опытов по достижению удовлетворения в отношениях с женщинами, а то могла бы попасть в промежуточный период исследований, и чем это закончилось бы всё — не знаю.
Отлёживалась я после того случая дней десять и много передумала про себя. И вдруг всё прояснилось, потому что вспомнились Андреевы слова, что я работаю на дядю, а не на себя, не на собственную точку, а на собственную погибель, если такие клиенты будут у меня и впредь. И я заболела именно после той апрельской лужи: не простудой и не от ударов, ранений и гематом, а от прилипшей накрепко мысли, что прав Андрей был в бане-то, прав абсолютно, хотя и негодяй — вызрела я на этой работе, подошла внутренне к этапу другого пути, более прямому и выгодному, чем нынешний мой, — к разделу жизни кардинальному, независимому и самостоятельному. Пора, подумала, давно пора внести соответствующую поправку Джексона — Вэника в собственную, нестабильную по большому измерению жизнь и перелистнуть блядскую её главу, проститутскую её страницу, чисто рабочую часть её биографии.
Нет, если бы, скажем, всегда было по работе, как у Барби прошлый раз вышло, — тоже из Светкиного-Москвы окружения девчонки — но только, если откинуть печальный финал, то у меня и мысли бы не возникло пересматривать отношение к затянувшейся без творческого развития профессии, почти равняющей мою опасность с извлекаемым ежемесячно заработком, а ещё чаще делающей её выше приходящих денег. Я вообще заметила, что московские больше наших имеют девчонки, потому что они коммуникабельней гораздо, веселее на разговор и разводят клиента ловчей по праву местных.
А Эрику девки называют Барби, что она белобрысая, как кукла, и хохотушка без умолку. Всё время довольная ходит и ржет, хотя мне это в ней и нравится — не люблю грусть сама и на других тоже наводить. И у нас так на точке — никто особенно ни за кого не переживает, если не считать Зебру, у которой до любого несчастья чужого всегда доброе слово найдется и утешение. Но она не в счет, она ненормальная — я поняла про неё после истории с собаками, хоть она и по-хорошему в ненормальном смысле сколочена, — не все такие, как Зебра, а еще точней — все не такие. И я не такая. Так вот, про Барби дальше веду, почему ей повезло.
Взял её типа новый русский, но сам синий весь, это значит, пьяный. И такой же, как она, веселый — одно на одно попало у них. Сначала Барби подумала, на уборку взял. Это значит, как бывает: подваливает на точку клиент, но нужно ему не потрахаться, а быстренько квартирку убрать, ну там, выгрести всё, что собралось, пока жены не было или в отъезде находилась, чтобы не обнаружила следов от других баб и лишнего пьянства, пятна подозрительные трезвым глазом обнаружить и подтереть, волосню чужую пылесосом отсосать, запахи проветрить и забытую бижутерию по щелям выискать. Девчонки, в общем, соглашаются, прикинут — делов на пару часов, не больше, а бабки те же. Но это только кто не убирался ещё. Кто съездил разок — другой, доходчиво знают, как всё потом будет: уберешь ему, выищешь, проветришь, высосешь, а потом он как минимум отсосать попросит, но убедительно, с применением настойчивости, так, что, как бы не возразила, всё равно минетом в его пользу кончится или полноценным сексом. А после этого ещё одна уборочка, в миниатюре, но всё же — после себя самой уже, после своих же волос и прочих знаков отличия от жены. И редко кто из этих попрошаек добавит за нарушение оговоренного сервиса, поскорее выпроводить поспешит, а то вот-вот супруга заявится.
Так вот. Едут к нему и оба ржут от всего вокруг: тот — оттого, что синий, а Барби — потому что всегда такая. Синий говорит ей:
— У меня жена — не как ты, а маловеселая, но зато ее на сантимент обычно пробивает. Я ей про Париж рассказываю, типа «идешь, смотришь налево — ну в натуре, еб твою мать! А направо поглядишь — ну, вообще, мать твою еб!» А она в слезы. Я, типа спрашиваю: «Ты чего плачешь, дура?» А она отвечает, типа через плач свой: «Это ж красотища-то какая, Коля?» Она у меня из Череповца сама — откуда взял, такой и осталась, без всякого подвоха: ни хитрости никакой не прилипло, ни потрахаться с развратом чтоб, как со стервой.
А потом снова уже Барби говорит:
— Дай руку на коленку положу.
А Барби продолжает ржать и отвечает:
— Пятьсот рублей. — Это она просто так, с потолка, по дурке.
Синий дает без вопросов и тут же говорит:
— Дай поцелую на том вон светофоре.
Барби ржет и снова реагирует, и снова по дурке:
— Пятьсот рублей.
Синий снова без никаких дел выкладывает, и с удовольствием, причем, и дальше:
