В первые месяцы 1988 года Чаттертон начал готовиться к возвращению в район гибели «Дориа». Он спрашивал себя, что же так притягивает его в этих обломках. По мере приближения похода к «Дориа» он, как ему показалось, все понял. Место кораблекрушения было огромным хранилищем тайн. Некоторые из этих тайн можно было разгадать во время обследования конкретных предметов. Другие тайны корабельных обломков были менее осязаемыми. Это были тайны самого ныряльщика. Место кораблекрушения давало человеку безграничные возможности познать самого себя, если он этого действительно хотел. Он всегда может продвинуться дальше, копнуть глубже, найти места, которые никто не освоил. Для Чаттертона места кораблекрушений постоянно предоставляли новые возможности, даже самые простые из таких мест: например, возможность оказаться перед лицом проблемы, которую на самом деле стоит решать, а это было для него величайшим счастьем, это был акт, который наполнял его жизнь смыслом. Он стал говорить товарищам, что погружения к затонувшим кораблям имеют большое значение для поисков самого себя.
В течение следующих трех лет Чаттертон освоился на «Дориа». Он проникал в проходы между каютами третьего, второго и первого класса, что было прорывом, который много лет считался невозможным. Это увлечение было известно своим духом стяжательства, однако Чаттертон раздавал бесценные трофеи с «Дориа», спрашивая своих товарищей: «Сколько нужно человеку чашек?» Он завоевал репутацию одного из лучших ныряльщиков к затонувшим судам на Восточном побережье; некоторые говорили, что он может быть одним из лучших в мире. Однажды Нэгл сделал ему комплимент, сказав: «Когда ты помрешь, никто не найдет твое тело».
По мере того как Нэгл все круче входил в штопор алкоголизма и равнодушия, Чаттертон во многом управлял бизнесом своего друга, так что «Искатель» оставался на плаву. Он, казалось, постоянно был в хорошем настроении, был готов отпустить остроту и засмеяться своим раскатистым смехом. При этом же он был способен на жесткую реакцию, если задевали его принципы. Он терпеть не мог праздности и отсутствия морали в других и относился к ним в этом смысле с той же строгостью, что и к самому себе. И жалок был тот, кто переходил ему дорогу.
В 1990 году он узнал о хозяине клуба ныряльщиков, который поднял человеческие кости с обломков «U-853», немецкой субмарины, потопленной в районе Род-Айленда. Чаттертон позвонил ему. К этому времени почти каждый ныряльщик на Восточном побережье знал имя Чаттертона.
— Я слышал, ты поднимаешь кости с «U-853», — сказал Чаттертон.
— Ну да. Слухи расходятся быстро, — ответили на другом конце провода.
— Кости у тебя дома?
— Да, дома.
— Какого черта? — взревел Чаттертон.
Человек нервно захихикал.
— Я не шучу, — сказал Чаттертон.
— Слушай, парень, они были нашими врагами. Мы победили.
Голос Чаттертона взорвался в телефонной трубке.
— Вот что я тебе скажу. Ты так гордишься тем, что делаешь. Я позвоню в газеты, и к тебе придут, чтобы взять интервью. Тогда ты сможешь с гордостью сказать им, что грабишь могилы, и все в этом штате станут считать тебя героем за то, что ты воруешь кости. Ты сможешь сделать на этом большие деньги. Я прямо сейчас звоню в газеты.
На том конце провода молчали.
— Чего ты от меня хочешь? — наконец спросил человек.
— Знаешь что? — произнес Чаттертон. — Я буду охотиться за тобой и не отстану. На той субмарине были моряки. Ты грабишь братскую могилу. Ты положишь эти кости на место, и не на корпус субмарины, а именно вовнутрь, туда, где ты их нашел, гнида. А потом ты позвонишь мне и скажешь, что ты все сделал. И только тогда я оставлю тебя в покое.
Неделю спустя прошел слух, что кости были снова внутри субмарины.
К 1991 году Нэгл пил уже так, что не мог нырять. Врачи говорили ему, что пьянство его убьет. И все же ночью, когда другие пассажиры спали, Чаттертон и Нэгл говорили об исследованиях, о том, что ныряние — это поиск, о том, как славно будет найти что-то новое и важное, что-то, о чем никто еще ничего не знает.
ГЛАВА 5 КОВАРНЫЕ ГЛУБИНЫ
Чаттертон зашел внутрь «U-505», немецкой подлодки времен Второй мировой войны, выставленной в Чикагском музее науки и техники. Повсюду, на стенах и на потолке, были размещены фантастические механизмы. Футуристический лес да и только: приборы, дисковые шкалы, трубы, трубопроводы, переговорные устройства, системы, клапаны, радиостанции, сонары, люки, переключатели, рычаги. Здесь каждый дюйм высказывался против идеи о том, что люди не способны жить под водой.
Самые большие свободные пространства едва имели четыре фута в ширину и шесть футов в длину, а во многих отсеках не могли стоять рядом два ребенка, пришедшие в музей. Чтобы перейти из отсека в отсек, член команды вынужден был прыгать головой вперед сквозь круглый проход с открытым стальным люком. Никто, включая командира, не располагал койкой, достаточной длины, чтобы как следует улечься.
Через наушники Чаттертон слушал рассказ экскурсовода о жизни на борту субмарины. Команда спала в три смены, лежа на маленьких койках. В переднем торпедном отсеке, самом большом помещении субмарины, возможно, две дюжины человек спали, работали и питались, сидя на запасах картофеля и консервов, контейнерах с колбасой и, как минимум, на шести готовых к бою торпедах. Сильные волны часто превращали субмарины, вроде этой, в подобие игрушки в ванне с водой, сбрасывая моряков с их коек и стряхивая единственный на борту подлодки варочный котел с плиты на камбузе. В условиях ледяных вод с труб на потолке капал холодный конденсат, застуживая членам команды шеи и головы. Очень часто единственным убежищем от холода был машинный отсек, где два великанских спаренных двигателя выбивали оглушительные симфонии металла, поднимая температуру до ста градусов и выше, при удушающей влажности, доводя до потери слуха некоторых механиков. Угарный газ, производимый двигателями, просачивался и действовал на психику, нарушал сон и становился единственным узнаваемым запахом в любом из блюд, которое старший кок мог соорудить на своем крохотном камбузе.
Чаттертон видел, что вентиляция была рассчитана на выживание, а не на комфорт. Смрад быстро распространялся по субмарине. Хотя в большинстве подлодок имелись две душевые кабины, или «водонапорные», одна, как правило, отводилась для хранения дополнительной провизии, а вторая обслуживала шестьдесят человек. Смыв был целым искусством, требовавшим подготовки; если действовать неправильно, то океанские воды могли затечь в лодку и даже потопить ее. В первые дни войны, когда субмарины проводили больше времени на поверхности, мусор выбрасывался за борт. Ближе к концу войны, когда командиры держали свои субмарины под водой, чтобы избежать обнаружения, экипаж изощрялся, так как мусор начинал «давить». Они набивали мусором торпедные аппараты и нажимали «пуск» каждые несколько дней (маневр, назвавшийся «Mullschuss», или «мусорный выстрел»). Вскоре запахи человека перебивали запахи мусора. На субмарине почти не было предусмотрено места для личных вещей, включая гардероб. Мало кто из людей имел смену нижнего белья, вместо этого у всех были «шлюшьи штанишки»: единственная пара черных шортов, под которыми прятались свидетельства месячного пребывания в море. Чаттертон думал: «Не могу поверить, что шестьдесят человек жили здесь месяцами, наводя при этом ужас на весь мир».
