Как входят к засыпающему ребенку, приоткрыл тихо дверь. Массивную, украшенную резьбой. Комната утопала в полумраке. Свет лампы выхватывал из темноты стоявший поперек просторный кожаный диван, бликовал на поверхности низкого, внушительных размеров стеклянного стола. Торшер в углу, между креслом и напольными часами, и плоская люстра под потолком не горели. На ее хрустальных подвесках дробился и играл отсвет камина. Расставленные по периметру кадки с экзотическими растениями делали гостиную похожей на зимний сад. Несколько пальм помещались за спинкой делившего пространство на неравные части дивана. На его подушках со стаканом в руке развалился Хлебников. Из невидимых динамиков лилась сменившая Монтана тихая музыка, в воздухе витал сладковатый запах трубочного табака.
Очки запотели, замерев у стены, я протер стекла платком и поспешно сунул руку в карман, сжал рукоятку пистолета. Хлебников меня не замечал, наблюдал за игрой пламени в камине. По телевизору выглядел молодцом, но теперь я видел насколько мой школьный приятель поизносился. Возможно почувствовав какое-то движение, он стряхнул с себя оцепенение и повернул в мою сторону голову. Щурясь, посмотрел в темноту.
— Кто здесь?
Было похоже, что он успел порядком набраться, но по настоящему пьян не был. Я пересек комнату и вступил в лежавший на ковре круг света, остановился по другую сторону низкого стола. Вглядываясь в меня, Хлебников хмурился и вдруг облегченно рассмеялся.
— Картавин?! Стэнли?.. Вот это сюрприз! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
Он собрался было подняться с дивана, но передумал. Смотрел на меня лучезарно, как если бы позировал перед телекамерами. Лицо его удивительным образом разгладилось, а сам он весь преобразился. Чего не отнять у публичных людей, так это умения себя подать и, не отходя от кассы, начать бить копытом. Научились. У публичных девок.
— Какими судьбами? Я ведь тебя частенько вспоминаю и даже собирался разыскать, но дела, старик, дела! Кручусь, как белка в колесе, счастлив, когда удается урвать часок посидеть за письменным столом… — показал рукой на батарею бутылок. — Бери стакан, выпей со мной! Виски?.. Коньяк?.. Ты очень вовремя, я тут отмечаю очередную побрякушку. Между прочем, не хухры-мухры, а за заслуги перед отечеством! Сам в Кремле вручал и руку жал, и благодарил. Банкет завтра, а сегодня захотелось посидеть в тишине, как теперь говорят, оттянуться… — рассмеялся, показал глазами на угол стола.
Там на бархатной подушечке действительно поблескивал эмалью орден. Какой именно, не скажу, я в них не разбираюсь. Правительству пока не до меня, а может, еще не решили какого достоинства заслуживаю награду. Потрескивали в камине дрова, тихая музыка расслабляла. Мне вдруг страшно, до нытья под ложечкой, захотелось выпить.
— Н-ну, как прошла жизнь? — закинул ногу на ногу Хлебников. — Счастлив?.. Удачлив?.. Хотя по тебе не скажешь…
Я молчал. Сейчас бы пару добрых глотков и сигарету! А еще, чтобы все оказалось сном! Спрашиваешь, как прошла жизнь?.. Я выжал из нее все, что мог: там ничего не оказалось. Но тебя, Батон, это не касается. Подумай лучше о своей, что ты успел сделать. Самое, между прочим, время.
— Помнишь, песенку? — на губах Хлебникова взыграла кривенькая усмешечка. — «Лишь пустота, лишь пустота в твоем зажатом кулаке!» Так, да?..
Его взгляд задержался на моей сжимавшей кепку руке, она была в белесой резиновой перчатке. Какое-то мгновение он раздумывал что бы это могло значить, но искушенный поисками сюжетных ходов мозг уже с готовностью предлагал единственно возможное объяснение. Посмотрел мне в глаза.
— Вот даже как! Что ж, придумано неплохо, ценю твое чувство юмора! Надо будет вставить в следующий роман…
Я встретил его взгляд. Надеюсь, холодно, как это показывают в фильмах о диком Западе. Оставалось только бросить: «ничего личного!», и пальнуть ему в живот. Но я ничего не сказал и не пальнул.
Словно продолжая размышлять об увиденном, Хлебников поднес к губам стакан. Спросил непринужденно, как если бы беседа продолжала быть светской:
— Я тебя чем-то обидел?.. Скажи, я извинюсь! Но если гложет черная зависть, тут, старичок, ничем помочь не смогу…
Самообладанию его можно было позавидовать. Не знаю, как бы я повел себя в такой ситуации.
Прикончив одним глотком содержимое стакана, Хлебников сделал движение подняться на ноги. Я потащил из кармана руку с «браунингом». Он очень внимательно посмотрел на пистолет и откинулся на подушки.
— Ладно, Стэнли, хватит, пошутили и будет! Столько лет не виделись, давай на радостях обнимемся, выпьем как бывало!
Я говорить не хотел, вырвалось само:
— Как в тот вечер?..
Сказал и сразу понял: зря! Хлебников за мои слова ухватился. Казалось, они доставили ему удовольствие. Выражение его лица стало издевательским, рот скривился в хамской усмешке.
— Ах вот в чем дело! Полжизни прошло, а рана-то так и не затянулась…
Как было бы здорово ему ответить! Не словами. Съездить, не жалея кулака, по этой гнусной морде, чтобы слетела с нее иезуитская ухмылочка, но я стерпел. Продолжал его молча разглядывать, как если бы собирался писать портрет. В домашней безрукавке поверх дорогой рубашки он смотрелся живописно, но страха, который мне хотелось увидеть, в глазах не было.
Поставив пустой стакан на стол, Хлебников вытащил из кармана жилета сигареты.
— Надеюсь, не возражаешь? Последнее желание оно и в Африке последнее! — прикурил от зажигалки и в повествовательной манере сообщил. — У меня в Интернете свой сайт, а на нем форум, так один чудак пригрозил мне расправой. Дописался до того, что я, мол, отравитель и играю на низменных чувствах… Случайно не ты?..
Нет, Батон, не угадал, но я рад, что в намерении своем не одинок. Если каждый, кому видеть происходящее невмоготу, сотрет с лица земли такого, как ты, станет легко дышать и может быть что-то в этой жизни изменится.
Хлебников, между тем, не стал ждать, что я что-то скажу, продолжал:
— Я ему ответил… — выпустил в потолок струйку дыма. — В самых изысканных выражениях! Объяснил, что романы мои — всего лишь зеркало, так что неча на них пенять, коли рожа крива. Они без прикрас показывают, какова подлая человеческая натура. Это много честнее и гуманнее, чем кормить читателей сладкими слюнями сказочек про благородство и достойную жизнь. Рано или поздно радужные сны кончаются и человек сталкивается с действительностью, а она вонюча и неприглядна. Я вовсе не клеветник и не очернитель, я акын — бытописец: что вижу вокруг, то и пою! Каков народ, Стэнли, такие и песни! К тому же, — развел он руками, — никто не отменял законы любимого всеми нами рынка и спрос еще долго будет порождать предложение. Людям доставляет удовольствие возиться рядом со свиньями в грязи, они находят в этом мазохистскую усладу. Иначе не пожелтели бы так быстро газеты и журналы и не ломанула на экраны толпа примитивных в своих потугах пошляков. Такова, старичок, извращенная правда жизни, не я ее придумал, не мне и исправлять. Поэтому не стоит вешать на меня всех собак, я всего лишь винтик в отлаженной государством машине оглупления народа, а весь наш говенный бомонд тебе не перестрелять!..
