Все это происходило год назад. Прошли недели, прежде чем Сэм оказался в состоянии рассказывать о том, что с ним произошло, но эти истории были туманными и непоследовательными, изобиловали белыми пятнами. По его словам, в голове все смешалось, и он с трудом отделял одно событие от другого. Прождав меня всю ночь, он на рассвете отправился на розыски. А когда около полуночи вернулся, библиотека уже горела. Вместе с толпой, сбежавшейся на пожар, он стал свидетелем того, как обвалилась крыша и как огонь пожирает все без разбору. Он мысленно видел картину уничтожения своей рукописи: вот языки пламени подбираются к нашей комнате, в считаные секунды драгоценные листы превращаются в горстку пепла.
После этого у него ничего не осталось — кроме одежды, которая на нем была, и каких-то денег в кармане. Два месяца он занимался только тем, что искал меня; ел что попало, спал где придется. Так продолжалось до конца лета. К тому времени он оставил попытки меня найти. Сэм понял, что меня давно нет в живых и он понапрасну терзает себя иллюзиями. Он набрел на заброшенный железнодорожный узел в северо-западной части города и обосновался в помещении станции Диогена среди бомжей и сумасшедших, которые бродили, как тени, по длинным коридорам и залу ожидания. Он превратился в зверя, в медведя-шатуна. Один-два раза в неделю он нанимался за гроши грузчиком к какому-нибудь мусорщику, но делал это в самом крайнем случае, вообще же предпочитал бездействовать.
— Я стал никем, — говорил Сэм. — У меня была одна цель — убежать подальше, найти место, где мне не причинят боли. Я старался избавиться от всех своих привязанностей, забыть обо всем, что когда-то мне было близко. Идея состояла в том, чтобы достичь высшей степени безразличия, безразличия заоблачного, почти божественного, которое бы не смогли пробить никакие враждебные силы. Я попрощался с тобой, Анна. Я попрощался с моей книгой. Я попрощался с мыслью вернуться домой. Оставалось только попрощаться с собой. Постепенно я превращался в Будду, который сидит в своем углу и ему нет дела до окружающего мира. Если бы не редкие позывы желудка и кишечника, я бы вовсе не сходил с места. Я говорил себе: ничего не хотеть, ничего не иметь, превратиться в ничто. Идеальное решение. Еще немного, и я бы превратился в камень.
Мы поселили Сэма в моей бывшей комнате на втором этаже. Первые дней десять он был в таком состоянии, что мы практически ни о чем не говорили. Я проводила у него почти все время. Свои обязанности я выполняла кое-как, Виктория же не только не выговаривала мне за это, но даже поощряла меня в моих действиях. Поразительный такт, необыкновенная способность принять удар судьбы, столь внезапно положивший конец нашим отношениям. Я-то ожидала бурных сцен ревности, но ничего подобного. Ее первой реакцией была радость — за меня, за Сэма, что он жив. И дальше вместе со мной она делала все, чтобы поскорей поставить его на ноги. Да, в личном плане Виктория проиграла, зато наше общее дело, безусловно, выиграло. В ее распоряжении появился ценный сотрудник — не то что старый Фрик или неумеха и тугодум Вилли. Для нее практические соображения перевешивали все прочие. В этой ее зацикленности было что-то пугающее, но я уже знала: главное для нее — приют, все остальное — побоку. Не хочу упрощать, но со временем я стала все чаще ловить себя на такой мысли: уж не влюбила ли она меня в себя, чтобы я скорее выздоровела? И вот, когда я поправилась, она переключилась на Сэма. Пойми, «Уобернский приют» был единственным смыслом ее жизни, все прочее отступало на второй план.
Позже Сэм перебрался ко мне на четвертый этаж. Он постепенно набирал вес, постепенно становился похожим на прежнего Сэма, но только похожим — прошлого не вернуть. Я говорю не столько даже о физическом состоянии — потерянных зубах, ранней седине, подрагивающих руках, сколько о его депрессии. Молодой, уверенный в себе человек, с которым я еще не так давно жила вместе, исчез. Обстоятельства надломили Сэма, в его поведении появилось вялое безразличие. Время от времени он заговаривал о том, что хорошо бы снова взяться за книгу, но было видно, что внутренней убежденности у него нет. Зато, освободив наконец свою голову от единственного дела, которым он был так долго одержим, Сэм лучше осмыслил все, что случилось с ним, да и со всеми нами. Мы снова привыкали друг к другу и, кажется, впервые были на равных. Возможно, я тоже изменилась за эти месяцы. Во всяком случае, я ощущала, что теперь нужна ему гораздо больше, и это чувство я не променяла бы ни на какое другое.
Сэм приступил к работе в начале февраля. Обязанности, которые Виктория на него взвалила, я встретила в штыки. Ее послушать, так она тщательно все взвесила и пришла к выводу, что в интересах приюта он должен стать врачом.
— Не удивляйся, — сказала она мне. — С тех пор как мой отец умер, дела1 наши пошатнулись. Ушло связующее звено, потеряна цель. Мы ненадолго даем людям еду и кров, но этого мало. В прежние времена сюда приходили ради отца. Даже когда он не мог оказать им врачебную помощь, он говорил с ними, принимал близко к сердцу их несчастья. Это главное. В результате им становилось лучше. Людям кроме еды давали надежду. С появлением врача вернется тот дух, который когда-то здесь царил.
— Но Сэм не врач, — горячилась я. — Не понимаю, как ложь может кому-то помочь.
— Это не ложь, — возражала мне Виктория. — Это, если хочешь, маскарад. Лгут из эгоистических соображений, а мы это делаем не для себя. Мы даем людям надежду. Доктору они поверят безоговорочно.
— А если кто-нибудь узнает? Тогда нам конец. После этого, что бы мы ни сказали, нас будут считать лжецами!
— Да кто узнает? Сэм себя ничем не выдаст, он ведь даже не будет выписывать лекарства. Лекарств-то практически не осталось! Две коробочки аспирина да две упаковки бинтов. А называть себя «доктором Фарром», согласись, еще не значит быть врачом. Он будет говорить, а люди его слушать — всё! Он даст им силу жить.
— А если Сэм не сможет?
— Значит, не сможет. Но чтобы это понять, для начала надо попытаться, я не права?
И Сэм, представь, дал свое согласие, хотя и не сразу.
— Сам я до этого никогда бы не додумался, — сказал он Виктории. — Анна находит это циничным, и, пожалуй, я с ней согласен. Но разве наша действительность менее цинична? Люди на улицах умирают пачками, и, дадим мы им тарелку супа или проведем душеспасительную беседу, все равно конец один. Лично я выхода не вижу. Виктория считает, что это облегчит их участь, — обратился он ко мне. — Что ж, не мне судить, права она или нет. Вряд ли это принесет пользу, но и вреда большого не будет. По крайней мере, это попытка что-то сделать, и я готов попробовать.
Сэма за то, что он согласился, я не винила, а вот на Викторию какое-то время сердилась не на шутку. Меня неприятно поразило, что свой фанатизм она обставляет витиеватыми аргументами о добре и зле. Как ее план ни назови — ложью, маскарадом или средством для достижения цели, — в моем представлении это было предательством, отказом от тех принципов, которые исповедовал ее отец. Меня давно посещали сомнения по поводу «Уобернского приюта», и примиряла с ним только Виктория. Ее прямота, четкость мотивов, моральная твердость. Она была для меня примером, у нее я черпала силы жить дальше. И вдруг я обнаруживаю в ее душе темную зону, о которой прежде не подозревала. Какое разочарование! Я негодовала, я скорбела о том, что она оказалась такой же, как все. Но когда лучше уяснила себе ситуацию, мой гнев прошел. Виктория скрывала от меня самое главное: «Уобернский приют» был на краю гибели. Весь этот маскарад с Сэмом был отчаянной попыткой отдалить катастрофу, эксцентричной кодой большой, уже практически отыгранной пьесы. Уже падал занавес, просто я этого не осознавала.
