— Что теперь? — спросил он.
— Сиди, смотри телевизор. Вино в шкафу. Захочешь есть — на первом этаже кухня. Одежду всю снимай, сейчас отправим в печь.
— А ловко я это провернул, да? Ловко? — Химическое веселье и бодрость все еще гуляли по жилам наемника. — Быстро, четко: бац, бац, бац!
— Отличная работа, — согласился бугай, помогая ему раздеться. — Сможешь получать неплохие бабки. Но зря из комнаты все же не высовывайся. Подождем дня три. Посмотрим, что флики накопают.
— А чего они накопают?! Ничего! Никто даже понять ничего не успел! — гордо продолжал бахвалиться Пусильон. — Надо выпить. Мне надо малехо выпить. За успех!
После первой бутылки вина Луи начал успокаиваться, меньше хвастаться и метаться по комнате. А после второй — просто отключился и проспал до вечера следующего дня.
На третий день, уже ближе к вечеру, к нему заглянул Этьен Бежеваль, положил на стол пять купюр по сто евро и предложил переключить телевизор на новостной канал. Пусильон послушался — и вскоре смог увидеть себя со стороны, снятым камерой в парикмахерской. В записи можно было разглядеть только то, что нападавший был мужчиной, и то, что его лицо закрывал «арафатовский» палестинский платок.
— Зверское убийство в Лавале так и остается нераскрытым, — пояснял за кадром повторяющейся записи диктор. — Напомним, что три дня назад один из арабских эмигрантов посреди рабочего дня расстрелял владелицу небольшой парикмахерской за отказ с ним переспать. Эмигрант пребывал в такой ярости, что убил еще трех присутствовавших там женщин и четырех ранил. Чудом выжившие несчастные вспоминают, что араб громко проклинал убитую за отказ вступать с ним в интимные отношения.
— Как видишь, все получилось чисто, против нас никаких подозрений, — подмигнул ему толстяк. — Надеюсь, тебе хватит ума не хвастаться своим подвигом? Жорж отвезет тебя в город. Паша умчался на моей машине к племяннице, так что придется тебе довольствоваться огородным «Ситроеном». Завтра загляни в подвальчик. Пусть все увидят, что с тобой все в порядке. А то уже бродят всякие слухи, что я тебя хрюшкам у себя на заднем дворе скормил. Удачи. Еще увидимся.
Толстяк протянул руку, и Луи, чуть поколебавшись, ее пожал.
— Хорошо, когда все конечности на месте, — подмигнул ему Бежеваль и довольно расхохотался.
«Огородным Ситроеном» был белый старенький грузовичок, местами облезлый, сильно ржавый и громыхающий на каждой неровности. Сколько было этой колымаге лет, Пусильон даже представить себе не мог, и потому ничуть не удивился, когда на окраине города тот зачихал и остановился.
— Похоже, приятель, дальше тебе придется идти самому, — развел руками второй бугай Бежеваля после того, как на попытки заводки грузовичок ответил лишь частыми оглушительными хлопками. — Теперь придется часа два ждать, пока остынет. Контакты, наверно, где-то отходят.
— Ну, ладно, пока, — не стал спорить с очевидным Луи, пожал охраннику руку, выскочил на проезжую часть и перешел на тротуар.
Когда он отдалился на десяток шагов, водитель достал из-под сидушки тот самый пистолет, с которым Пусильон посещал парикмахерскую, высунулся из дверцы, трижды выстрелил убийце в спину, нырнул обратно за руль, завелся с первой попытки и покатил дальше по темной вечерней улице, на ходу запихивая пистолет в узкую щель между сиденьями.
Этьен Бежеваль был предусмотрительным человеком. Он хотел, чтобы извлеченные из спины молодого игрока пули эксперты могли сравнить с пулями из парикмахерской и сделать однозначный вывод…
* * *
«Арабские эмигранты продолжают убивать французских граждан!»
Надпись на экране привлекла внимание Филиппа Дюпре, и он указал на нее своим друзьям.
— Громче сделай, громче! — потребовали они от бармена, и тот, разумеется, постоянных клиентов послушался.
«Арабские эмигранты Лаваля продолжают уничтожать коренное население Франции, — поглядывая на бумажку, прочитала диктор. — Сегодня утром в арабском квартале этого города, где три дня назад исламист расстрелял посещавших парикмахерскую женщин, найден труп двадцатидвухлетнего Луи Пусильона, убитого тремя выстрелами в спину. По сообщениям полиции, Луи Пусильон никогда не попадал в криминальные сводки, подозрений в участии в криминальных или националистических группировках никогда не вызывал. По словам соседей, он был тихим и законопослушным человеком. По всей видимости, вся его вина состояла в том, что он забрел на улицу, которую населяют выходцы из Северной Африки, в темное время суток».
— Вот, твари, — от ненависти у Дюпре сжались кулаки. — Стрелять их всех нужно, уродов! Гнать назад в их поганую Африку!
— Не боись, брат, — похлопал его по плечу Артур. — Мне сейчас племяш звонил, полиция как сумасшедшая на окраину только что умчалась. Там кто-то из наших арабские дома бутылками с «коктейлем Молотова» закидал. Пожаров, говорят, уйма, «скорые» одна за другой уезжают.
— Так им и надо, — кивнул Филипп. — Нечего на нашей земле свои порядки устанавливать! Ну что, еще по пивку — и расходимся? Сегодня все равно поздно. Давайте завтра тоже чего-нибудь против уродов придумаем?
— Надо тоже «коктейлей» понаделать!
— Проще подловить парочку в стороне от квартала и рожи начистить! Чтобы знали, кто тут хозяин!
Посвятив еще полчаса мечтаниям о том, как можно наказать арабов за их поведение, участники «Чести и свободы» разошлись по домам. Трое из них жили на Рыжей аллее и потому сразу за пивнушкой свернули направо. Филипп же с Артуром обитали на Старом проезде, причем даже в одном доме. Их улица, несмотря на название, была вполне современной, застроенной панельными пятиэтажками и разбитой на узкие скверики.
Разумеется, ближе к центру такая роскошь была невозможна — друзья обитали на окраине, в рабочем квартале, отстроенном муниципалитетом еще лет сорок назад и считающемся «социальным жильем». То есть — платить за квартиры приходилось раз в пять меньше, чем за такие же в центре, или вдвое меньше, чем в соседних, но «доходных» домах.
— А арабы, кстати, в старых, французских окраинах засели, — почему-то вспомнилось Филиппу. — Почему нас из города вышибли, а их поселили?
— Ничего, завтра им покажем, — пообещал Артур.
Приятели на прощанье обнялись и разошлись по своим парадным.
После пива Дюпре отключился моментально, едва только добрел до постели, и когда отовсюду послышались крики, далеко не сразу пришел в себя и сумел выглянуть наружу. Под окнами, в слабом свете редких фонарей, с трудом различались мечущиеся фигуры, слышался звон стекол. А потом припаркованные у подъезда машины начали вспыхивать одна за другой.
— Моя машина!!! — Филипп кинулся к двери, спохватился, метнулся назад, сгреб со стула и натянул джинсы, из ящика стола выдернул кастет, выскочил на лестницу, помчался вниз, перепрыгивая целые пролеты, и, не успев вовремя остановиться, врезался в толпу соседей.
— Что там?! — в ярости завопил он.
