Остальные ящики оказались пусты. Закрыв дверцу комода, Кумико вернулась к «Битве за Британию».
— Нет, — сказал Петал, — прости, но не выйдет. Он намазывал девонширское масло на сдобную пышку, тяжёлый викторианский нож казался в его толстых пальцах детской игрушкой.
— Попробуй масла, — предложил он, опустив массивную голову и вкрадчиво глядя на девочку поверх очков.
Кумико стёрла льняной салфеткой с верхней губы кусочек мармелада.
— Ты думаешь, что я попытаюсь сбежать?
— Сбежать? Так вот ты о чём подумываешь? — Он серьёзно и неторопливо ел свою сдобу и смотрел на падающий за окнами снег.
— Нет, — ответила девочка. — У меня нет намерения сбежать.
— Хорошо, — отозвался он, откусывая ещё кусок.
— На улице мне грозит опасность?
— О Господи! Конечно нет, — сказал он с какой-то непреклонной весёлостью. — Ты там в такой же безопасности, как и дома.
— Я хочу пойти погулять.
— Нет.
— Но я же выхожу с Салли.
— Да, — согласился он, — она тот ещё подарочек, эта твоя Салли.
— Я не знаю такой идиомы.
— Никаких прогулок в одиночку. Так говорилось в письме, которое мы получили от твоего отца, понимаешь? С Салли — пожалуйста, но её сейчас нет. Не буду утверждать, что на улице тебе обязательно кто-нибудь станет докучать, но к чему рисковать? С другой стороны, я сам был бы рад, просто счастлив пойти с тобой погулять, но я здесь на посту на тот случай, если Суэйну кто-нибудь позвонит. Так что я не могу. Просто стыд и срам, правда, правда. — Он выглядел настолько искренне расстроенным, что девочка решила смягчиться.
— Поджарить тебе ещё гренок? — спросил он, жестом указывая на её тарелку.
— Нет, спасибо. — Кумико положила салфетку на стол и добавила: — Было очень вкусно.
— В следующий раз тебе следует попробовать масла, — сказал он. — После войны его было не достать. С Германии нанесло радиоактивный дождь, и коровы уже стали не те, что раньше.
— Суэйн сейчас здесь, Петал?
— Нет.
— Я никогда его не вижу.
— Приходит, уходит. Дела. Всё возвращается на круги своя. Очень скоро у нас отбоя не будет от посетителей, и Суэйн снова станет устраивать аудиенции.
— Какие посетители, Петал?
— Деловые люди, можно сказать и так.
— Куромаку, — пробормотала девочка.
— Прости?
— Ничего.
Остаток вечера она провела в одиночестве в бильярдной Свернулась калачиком в глубоком кожаном кресле и смотрела, как сад прячется в снег и солнечные часы, теряя очертания, превращаются в белую таинственную колонну. Она представила себе, что там, в снегопаде, её мать, одна в саду, закутанная в тёмные меха. Принцесса-балерина, утопившаяся в ночных водах Сумиды.
Озябнув, девочка встала, обошла бильярдный стол и присела у мраморного камина, где газовое пламя тихонько шипело над вечными углями, которые никак не могло поглотить.
Глава 15
Серебряные тропы
Была у неё подруга в Кливленде, Ланетта, которая много чему её научила: как быстро выбраться из машины, если клиент пытается запереть за тобой дверь, как вести себя, когда идёшь покупать дозу. Ланетта была чуть старше и торчала в основном на «магике»: как она говорила — «чтобы сбить депрессняк»; если его не было, она вкачивала что под руку подвернётся — от аналогов эндорфина до старого доброго опиума из Теннесси. Иначе, говорила подруга, так и будешь сидеть по двадцать часов перед видиком, смотреть всякую дрянь. Когда «магик» добавляет бодрости к тёплой неуязвимости хорошего кайфа, утверждала она, вот это действительно нечто. Но Мона заметила, что те, кто всерьёз уходит в кайф, большую часть времени корчатся по углам — блюют, и ещё она никак не могла взять в толк, как кому-то может захотеться смотреть видик, если с тем же успехом можно подключиться к стиму. (А Ланетта говорила, что симстим — это ещё большая дрянь).
Мона подумала о Ланетте потому, что порой та давала ей дельные советы: например, как вывернуть неудачную ночь наизнанку. Сегодня, думала она, Ланетта посоветовала бы поискать бар и какую-нибудь компанию. У Моны ещё оставались деньги после Флориды, так что дело за малым — отыскать место, где примут наличные.
Попала с первой попытки. Добрый знак. Вниз по узкому пролёту бетонных ступенек, чтобы окунуться в дымный гул голосов и знакомый приглушённый ритм «Белых алмазов» Шабу. Да уж, тусовка не для пиджаков, но и не такой бар, какие коты в Кливленде называли «свой клуб». Она совсем не заинтересована сейчас в том, чтобы пить в «их клубе». Во всяком случае, не сегодня.
Она только входила, как вдруг кто-то поднялся от стойки, собираясь на выход, так что Мона тут же проскользнула вперёд и захватила его табурет, даже пластик остыть не успел — ещё один добрый знак.
Бармен поджал губы, потом кивнул, когда Мона показала ему банкноту. Так что она сказала: «Плесни мне бурбона и пива вдогонку», — это всегда заказывал Эдди, если платил за выпивку сам. Если платил кто-то другой, он, заказывал разные болтушки, которые бармен не знал, как готовить, а потом немало времени тратил на объяснения, как именно это делается. И, выпив коктейль, принимался жаловаться на то, какая же это дрянь по сравнению с тем, что смешивают в Сингапуре или Лос-Анджелесе, или в каком другом месте, где — Мона-то знала — он никогда не бывал.
Бурбон здесь был странноватый, с непонятной кислинкой, но в общем-то неплохой — если его проглотить. Она сообщила об этом бармену, а тот в свою очередь спросил у неё, где она обычно пьёт бурбон. Она сказала, что в Кливленде, и он кивнул. У них там это этил плюс какое-то дерьмо, которое должно давать вкус бурбона, сказал он. Когда бармен отсчитывал сдачу, Мона решила, что этот их бурбон в Муравейнике — дороговатое удовольствие. Однако дело он своё делал — трясучку снимал, так что она проглотила остатки и принялась за пиво.
Ланетта любила бары, но сама никогда не пила — только «коку» или что-нибудь лёгкое. Мона навсегда запомнила тот день, когда она приняла два кристалла подряд — двойной удар, как сказала Ланетта — и услышала голос в собственной черепушке. Голос звучал так ясно, будто кто-то в комнате говорил: «Это происходит так быстро, что остаётся на месте». И Ланетта, которая часом раньше распустила спичечную головку мемфисской «черноты» в чашке китайского чая, тоже дохнула «магика», и они пошли гулять. Бродили вдвоём по дождливым улицам в совершенной гармонии, когда нет нужды о чём-либо говорить (так это казалось Моне). Тот голос был прав: ни шума по пустякам, ни спешки, никаких психов с перекошенными лицами — просто такое ощущение, будто что-то — может быть, сама Мона — расширяется из тихого неподвижного центра. И они нашли парк, где ровные плоские газоны усеивали серебристые лужи, и они с Ланеттой исходили там все дорожки. У Моны было даже название для этого воспоминания: «Серебряные тропы».
