— Да угомонись ты, — пропищал Чахоточный. — Сейчас что-нибудь проморгаем, и не видать тебе ни супа, ни десерта как своих ушей!
А Таня с Павлом все спорили. Еле сдерживали смех, но упорно продолжали стоять на своем. Никто не хотел быть побежденным.
— Нет, нет и нет! В конце концов, кто его готовил, ты или я? Так что не спорь, шеф-повар лучше знает: салат — “Сто-лич-ный”! — для пущей убедительности Паша постучал ложкой по столу.
— Ну ладно! К завтраку я сделаю такой же, и он будет называться “Оливье”! — Таня встала и уперла руки в боки.
— Какая ты у меня упрямая! И хитрая!
— Это я упрямая?! Ну нет, это ты уперся как ослик. Ослик-Пашка!
И она бросилась к нему и стала целовать, целовать… А он вдыхал волшебный аромат ее волос. И думал о том, что сейчас на всей земле едва ли сыщется кто-нибудь счастливее, чем он, Павел Розен.
Эту сцену Чахоточный наблюдал в гордом одиночестве. Не выдержав стонов Хряка, он сам дал ему совет обратиться к начальнику тюрьмы с просьбой похарчеваться. А он, так и быть, посидит немного и за себя, и за того парня. И в данный момент Хряк, еле переводя дух — он страдал одышкой, — мчался по бесконечному лабиринту коридоров. Путь к еде ему подсказывал инстинкт.
Татьяна с Павлом сидели на диване и разговаривали. И никак не могли наговориться. Она рассказывала про свою жизнь с того момента, как ему был вынесен страшный и несправедливый приговор. О том, как она чуть было не поставила на себе крест. Но Лизка, ее дорогая старшая сестричка, позвонила в Голливуд, на одну из крупнейших киностудий, и так вот запросто договорилась, чтобы Татьяна участвовала в кастинге. А потом сестра измывалась над ней, приводила в чувство с помощью холодного душа и заставила-таки Таню снова поверить в себя, в свои силы. И ее взяли на главную роль. А помог Леня Рафалович.
Единственное, о чем Татьяна умолчала, — ее скоротечный и скандальный роман с Гришей Орловским. Ей не хотелось об этом говорить, и она боялась, что Паша сейчас задаст ей вопрос, на который придется отвечать. А что тут ответишь? Что та боль, которую она носила в сердце, не могла найти иного выхода? Что он, Пашка, отчасти сам виноват в случившемся: зачем он ее обманул тогда, при их последнем свидании?
Но вопроса, которого она ожидала с таким ужасом, не последовало. Павел все понял, понял и простил. Посчитал, что это была ошибка, которую лучше всего попросту вычеркнуть из их жизни. Так же, как он вычеркнул Клэр. О которой Татьяна ничего не знала. И слава Богу! К чему ей знать про то, что им самим воспринимается теперь, как сон, наваждение, которое прошло и никогда больше не вернется. Как говорится: кто прошлое помянет, тому глаз вон!
— Так ты у меня теперь голливудская суперстар? — Павел шутливо поднес Танину ладонь к губам: — Мадам, мое почтение! Нижайше кланяюсь, великолепная Татьяна! Вы не будете против, если я посижу немного рядом с вашей особой на этом ничтожном диване?
— Балбес! — улыбнулась Таня. — Будешь паясничать, изгоню с дивана на кресло!
— О, это будет мой трон. Я стану королем, повелителем кресел, и мы будем почти на равных! — Паша предпринял попытку встать с дивана. Но Таня повисла на нем, обняв руками за шею.
— Не пущу! Не нужен мне кресло-король. Я люблю моего ослика-Пашку!
— Ладно, уговорила. Но только при одном условии: когда я вернусь домой, на каминной полке будет красоваться статуэтка “Оскар”.
Таня сразу стала серьезной.
— Откуда ты знаешь?!
— Что знаю?
— Что фильм, в котором я снималась, номинируют на “Оскар”. И меня, как актрису, тоже?
— В самом деле?! Вот это да! — изумился Павел.
— Так ты не знал?
— Нет, я просто так сказал, чтобы тебя подбодрить.
— Ну так ты попал в самую точку, — Таня очень удивилась такому совпадению.
— Так это же просто здорово!
— Я так волнуюсь, я боюсь. Ты даже себе представить не можешь, как я боюсь! — призналась она.
— Все у тебя получится. Ты самая лучшая, поверь моему слову.
Он сказал это так, что она вдруг сразу поверила: никому другому главную кинопремию года дать не могут. Только ей. Потому что она лучшая. Самая лучшая. “Я самая обаятельная и привлекательная!”, — прозвучала у нее в голове фраза из одноименного кинофильма.
— Паш, а теперь ты расскажи о себе. Я понимаю, тюрьма — это должно быть ужасно? И все-таки я хочу знать, как ты живешь?
Татьяна немного отстранилась и пристально смотрела на Павла.
— Все не совсем так, — произнес он и прикусил губу. И снова потер ухо.
“Что значит не так? И почему он показывает, что не может говорить. Разве это тайна, что он сидит в тюрьме? Может, ему просто не хочется рассказывать? Нет, он показал, что нас слышат. А что если… если над ним издеваются или проводят какие-нибудь эксперименты? Вон как он осунулся. Но неужели?!”
Паша заметил тревогу во взгляде любимой.
— Ты не думай, ничего страшного не происходит. Все не так плохо. Мне не хватает только одного — тебя!
За окном смеркалось. Они поужинали. Потом еще немного поговорили. Таня рассказывала о детях, а Паша слушал и улыбался, с нежностью и легкой грустью.
Чахоточный не на шутку перепугался, когда все шесть мониторов вдруг потемнели. Что за ерунда! Неужели камеры отрубились?! Да его за это живым в могилу закопают! Сровняют с землей! Ведь отвернулся всего на пару минут, чтобы достать бутерброд, который заботливая супружница ему с собой завернула. Надо было его съесть, покуда не вернулся Хряк. А то под вечно голодным взглядом этого жирдяя еда в глотке застрянет. Впрочем, если он, Чахоточный, все рассчитал правильно, эта туша еще не скоро сюда ввалится. Повезет, так и вообще не явится.
Но жена… Сколько раз он ей говорил, чтобы не заворачивала еду в салфетку: бумага прилипает к колбасе так, что хрен отдерешь. А жевать клетчато-бумажный сервелат — удовольствие ниже среднего. Вот и допрыгались теперь: пока счищал с бутерброда эти лохмотья, исчезло изображение на мониторах. Замешкался на пару минут — и нате вам!
“Что же делать? Бежать к начальнику тюрьмы? А кто будет здесь сидеть?! Пост покидать нельзя. Эх, не надо было Хряка так рано отсылать. Но находиться рядом с ним — это же хуже, чем в аду гореть”, — думал Чахоточный, хотя в аду он, разумеется, пока что не бывал.
В это время Хряк скрючившись сидел на унитазе. Цвет лица у него был зеленоватый. Хряка мутило, и мутило по-страшному.
“А может, они просто выключили свет? Но ведь мне сказали, что там у них есть невыключающиеся лампочки. Перегорели?”. Чахоточный напряг глаза и различил на одном из мониторов еле видимые очертания предметов в темноте. Потом стал так же вглядываться в соседний экран. И у него отлегло от сердца. Камеры, вроде бы, работали. А в том, что перегорели лампы, он не виноват. Он отвечает за исправность устройств слежения, а раз они в порядке — с него и взятки гладки. Всякие там светильники — не его компетенция. И не в свое дело он не полезет. Может, оно так и было задумано, откуда ему знать? Во всяком случае бросать пост и попусту тревожить начальство он не станет. А если не попусту? Нет, все равно не станет. Инициатива наказуема — это правило он за тридцать два года своей жизни усвоил четко. Не лезь не в свое дело, и все будет о’кей: моя хата с краю, ничего не знаю, — такова была его жизненная позиция.
